После института я занимался психотерапией.
За год я настолько наловчился отвечать на каверзные вопросы больных,
что иногда по лицу или по первой фразе мог определить, о чем идет
речь. По наивности я считал себя не лишенным интуиции, не понимая
того, что имею дело с заинтересованными людьми. Сложилась своеобразная
схема, работающая почти безотказно. "Непонятные" люди
встречались редко, а когда попадались такие, что в схему не укладывались,
я старался быстрее забыть о них - не разрушать же хорошо отработанную
систему. Но иногда система давала осечки. Мне запомнились две встречи,
о которых хочется рассказать.
Дело было в шестидесятые годы, когда вдруг
прокатилась волна моды на все современное. Люди вдруг стали выкидывать
на помойки старинную, красного дерева, мебель и хрустальные люстры,
пережившие блокаду. Старинные дедовские шкафы уступали место "современным"
стенкам и примитивным светильникам.
Однажды знакомый парень пригласил нас с
женой послушать запись симфонии нового польского композитора. Фамилия
Пендерецкий нам ничего не говорила.
- Приходите, не пожалеете, - соблазнял нас
молодой меломан, - в филармонии вы такого никогда не услышите.
В назначенное время мы отправились слушать
модную, современную музыку.
Мы попали в одну из комнат старой коммунальной
квартиры. На звонок вышел хозяин - невысокий, полноватый парень.
На круглом его лице сияла улыбка, но глаза как-то не улыбались.
Они по особенному, не в лоб, всматривались в нас. Это было несколько
неприятно. Мне сказали, что Виктор, так звали хозяина, был студентом
университета и занимался психологией. Я решил, что это взгляд профессионального
психолога. Снять обувь он не позволил, уверяя, что это предрассудки,
и мы вошли в небольшую, заполненную людьми, комнату. Мебели в комнате
было немного - огромный, павловский диван, письменный стол с резными
ножками и несколько старых, кухонных табуреток для тех, кому не
хватило места на диване и подоконнике.
Гости, как видно, знали друг друга. Шел
непринужденный разговор о новых книгах, известных артистах. Студенты
рассказывали последние университетские анекдоты. У раскрытого настежь
окна курили.
Мы вошли и остановились у стола. Книг или
бумаг на нем не было. Красовался лишь мраморный письменный прибор
с бронзовыми орлами на крышке чернильницы и ручке пресс-папье. Рядом
с прибором лежал кусок малахита с кулак величиной. Мое уральское
сердце дрогнуло, когда я взял его в руки. Таинственная игра зеленых
прожилок вызвало в памяти любимое в детстве сказы мудрого старика
Бажова. В Эрмитаже душа моя наполнялась гордостью, когда я видел
прекрасные вазы и колонны Малахитового кабинета. Однако необработанный
кусок малахита я видел впервые. Жена тоже с любопытством разглядывала
его.
Кто-то из гостей запнулся за металлический
предмет и это привлекло наше внимание. Я нагнулся и поднял с пола
- комната продолжала удивлять - дуэльный пистолет. Не подделку,
не игрушку, а настоящий дуэльный пистолет пушкинских времен с вороненым
стволом и инкрустированным черепаховой костью ложем.
Мы с любопытством рассматривали музейную
вещь. Что же это за квартира, в которой на полу валяются такие вещи?!
Я осмотрелся и увидел в углу две старинные
шпаги. Гости, видимо, давно наигрались этими предметами и они их
уже не занимали. Я ничего не мог понять - такие ценности и в таком
небрежении! Я взял в руки одну из шпаг. Это было подлинное произведение
искусства. Рукоять из слоновой кости, словно сама, укладывалась
в ладонь. Руку защищал витой эфес. Его элегантный рисунок мог бы
служить виньеткой роскошного книжного издания. Утонченной формы
клинок был отделан золотом, по которому вилась замысловатая французская
надпись.
Я не мог больше сдерживать удивления:
- Виктор, откуда это у вас?
- Так, по случаю приобрел, - небрежно ответил
он и пошел встречать очередного гостя.
Наконец, собрались все. Хозяин принес проигрыватель,
установил колонки. Стереозвучание только-только стало входить в
наши дома. Принесли две доски, положили на табуретки, гости расселись.
- Итак, Пендерецкий, - сказал хозяин и включил
проигрыватель.
Зазвучала музыка. Нет, то что мы услышали,
я сейчас называю музыкой, а тогда с музыкой это не ассоциировалось.
Поначалу это воспринималось, как нарастающий гул заводского цеха
или приближающейся эскадрильи самолетов. Странный шум усиливался
и, дойдя до высшего напряжения, оборвался. Остался лишь щемящий
женский голос, который тоскливо звенел где-то в поднебесье. Мелодии
я не улавливал. Это был организованный шум тысячи инструментов,
в который вплетались человеческие голоса. В этой странной музыке
звучала тревога и отчаяние, надежды и разочарования, трепетная жизнь
и неумолимая поступь смерти.
Подобной музыки я раньше не слышал, она
поглощала с головой. Грохот и лязг танковых гусениц сливался с детским
плачем. Взрывы снарядов прерывались отчаянным женским криком. Это
была ни на что не похожая музыка. Смятение и безысходность гениальной
шестой симфонии Чайковского здесь тысячекратно усиливались. В этих
звуках было вселенское отчаяние, в котором не находилось места Богу
с его игрушечными чудесами.
Подавленные, ошеломленные услышанным, возвращались
мы домой. Шли и молчали. Нас догнал высокий парень, один из гостей
Виктора:
- Понравилось?
Вопрос показался даже нелепым.
- Я вижу, понравилось. Приходите в субботу
к одному художнику, вот адрес. Работы будет показывать.
Я взял бумажку с адресом.
- Послушай, а Виктор чем занимается?
- Сам толком не знаю, вроде бы студент.
Главное, все может достать. Этот диск ему прямо из Польши привезли.
Ну, мне пора.
Он побежал к автобусу.
От незнакомой музыки мы были в восторге,
а от хозяина остались в недоумении.
В следующую субботу мы отправились к художнику.
Жил он на Петроградской стороне, точнее, на Крестовском острове.
Стояла теплая осень. За деревьями парка прятались старые, барачного
вида, дома - достижение социалистического строительства. В одном
из них и жил художник.
Нам открыл крепкий невысокий парень с черными
до плеч волосами. Он строго глянул на нас и представился: Эдди Мосиев.
Не Эдуард, не Эдик, а именно Эдди - он,
словно, подчеркнул свое странное имя.
- А почему не Эдик? - Попробовал пошутить
я.
Он посмотрел без улыбки и сухо сказал:
- Это македонское имя. Оно звучит именно
так. Прошу вас.
Мы прошли в небольшую аккуратную комнату.
Она освещалась одним, довольно большим окном. В ней было бы еще
светлее, если бы переплет рамы не походил на тюремную решетку. У
окна стоял простой обеденный стол, накрытый скатертью из отбеленного
холста. Бахрома скатерти почти достигала пола. Слева от окна располагалась
детская кроватка, справа - раскладной диван и, похоже, самодельный
шифоньер. У входной двери стояла ширма, также затянутая холстом.
Нижний правый угол каждой створки украшала
замысловатая виньетка, исполненная черной тушью. Светлые обои украшали
несколько гравюр. Все было просто и строго. Ни мольберта, ни картин
в комнате не было.
Раздался звонок и вошел пригласивший нас
парень. Мы поздоровались.
- Итак, - обратился к нам с некоторой торжественностью
хозяин, - сегодня я покажу вам несколько своих последних работ.
Они - плод поиска технических средств в области современной гравюры.
Я все не понимал, что же собирается он нам
показывать. Хозяин снял скатерть, поднял столешницу. Стол оказался
просторным ящиком, почти доверху заполненным гравюрными оттисками.
Эдди стал аккуратно раскладывать их на полу.
На крашеные половицы ложились листы с непонятными
мне письменами. В те годы мои представления о гравюре ограничивались
альбомом Мазареля. Это был замечательный немецкий мастер, но в его
работах привлекала не техника, а содержание. Художник простыми и
выразительными средствами раскрывал жизнь буржуазного города с его
многолюдными демонстрациями, фабриками, проститутками, сытыми обывателями.
Рисунок, создавался на линолеуме одним-двумя крупными резцами. Ему
было достаточно черно-белого контраста. Такие элементы, как небо
в пейзаже, дали в перспективе, оттенки отражения в воде, к Мазарелю
не имело отношения.
Нельзя сказать, что прежде я совсем не обращал
внимания на гравюру. Эрмитажная коллекция русского отдела, где собраны
виды старого Петербурга, не могли не восхищать. Роскошные дворцы
и набережные, вспененные ветром паруса, ленты с надписями - все
это требовало от мастера виртуозного владения ремеслом. Но это было
так красиво, что я никогда не задумывался о технике исполнения -
завораживала полнокровность бытия, ренессансное восприятие жизни
старыми художниками. Глядя на их гравюры, не приходило в голову
рассматривать отдельные штрихи.
Листы, которые теперь ложились перед нами,
были совсем иными. Далеко не в каждом читалось содержание. Вместе
с сюжетными работами шли и беспредметные. Некоторые из них были
цветными, но не более чем в два-три цвета.
Казалось, что рисунку автор не уделял особого
значения. Человеческие фигуры, дома, деревья были нарочито искажены
или предельно упрощены. К тому же перед нами разворачивалась картина
чужой, незнакомой жизни - женщина на балконе, бык на красной земле,
развалины замка на холме. Появлялись ассоциации с видами Испании,
с иллюстрациями к Дон-Кихоту. Вот фигура, напоминающая матадора
с мулетой, по балетному изогнувшего стройную спину, вот, похожий
на решетку, узор... Но то, что мы видели, не походило на рассказ.
Это были лишь сюжеты "по поводу". Главным содержанием
гравюр было множество сложных штрихов, замысловатого переплетения
линий. Это были линии самых разнообразных форм: ровные, прерывистые,
искривленные, накладывающиеся друг на друга, образующие прозрачную
ткань или плотную тень.
Я присмотрелся внимательнее и обнаружил,
что большая часть штрихов абсолютно параллельны друг другу, то есть
нанесены не рукой, а царапающим инструментом со множеством рисок.
В гравюрах мне не хватало живой линии и потому душа не соглашалась
с механистичностью штрихов.
Я не хотел смущать художника, но все же
спросил:
- Как же вы добиваетесь такой точности в
штриховке?
- Это мое изобретение, - отвечал Эдди.
- В чем же оно состоит?
- Этого секрета я пока не могу открыть.
Таким ответом автор закрепил во мне мысль
о механических приспособлениях, с помощью которых он создавал свои
гравюры.
Ожидание тайны искусства рассеялось. Мне
стало не интересно смотреть новые листы, а их было множество. Они
уже застилали весь пол, а это были лишь первые папки.
Я сделал знак жене и мы "вдруг"
вспомнили, что сегодня нас ждут еще и другие дела.
Мосиев был несколько удивлен. Он, видимо,
ожидал серьезного обсуждения работ.
- А вы не хотите купить одну из серий? -
Спросил он.
- Как-нибудь в другой раз.
- Тогда это будет не скоро, может быть только
весной, - сказал серьезно художник.
- Почему?
- Я не могу часто встречаться с людьми,
мало времени, нужно работать.
Мы вышли на улицу и я вдруг почувствовал,
что ничего не понял ни в этом человеке, ни в его работах. Достоинство,
с которым держался художник, было мне непривычно. Я достаточно общался
с художниками и знал их свободу в обращении с новыми людьми. За
этой свободой у одних пряталась неуверенность в себе, у других желание
выпить, у третьих - подороже продать работу. Достоинство в среде
полуголодной художнической братии было качеством редким.
Дистанция, которую держал художник, не позволяла
понять суть его поведения. Откуда в нашей полунищей советской жизни
достоинство испанского гранда? Что это - поза, выдуманная роль или,
может быть, желание спрятать комплексы?
А может быть, напротив, вера в свои силы,
серьезное отношение к творческому процессу?
Однако слишком углубляться в непонятного
человека не хотелось. Рядом была молодая жена, светило солнце, впереди
нас ждала прекрасная неизвестность и неприятное ощущение быстро
забылось.
Прошло тридцать лет. Как это часто бывает,
жизненная спираль сделала виток и эти две встречи неожиданно нашли
свое продолжение.
О Викторе Петрике, недоучившимся психологе
и наглом авантюристе, несколько лет назад мы узнали из газет. Он
организовал ограбление двух известных коллекционеров живописи и
старинной мебели. Хотя операция осуществлялась по всем правилам
детективного жанра с переодеванием в милицейскую форму и машиной
за углом, Петрик попался. На процессе вскрылось огромное богатство
жулика, его связи с преступным миром и каналы вывоза художественных
ценностей за границу. Петрик получил по заслугам.
Эдди Мосиева ждала совсем иная судьба. Однажды
я валялся с гриппом в постели и читал газеты. Жена принесла последний
номер "Огонька" за 1989 год. В журнале я обнаружил цветную
вкладку с рассказом о выдающемся графике испанце Доне Луисе Ортеге.
На развороте печатались его гравюры - средневековые
мавританские замки, бои быков, матадоры в ослепительных нарядах,
чеканные профили испанских дам. Рассказывалось, что Ортега обогатил
графическое искусство новыми техническими методами, говорилось о
десятках его зарубежных выставок.
В журнале приводились слова испанского академика
живописи Ксавьера де Салана: "Дон Луис - один из трех гениальных
испанцев, достигших вершины в искусстве гравирования, в одном ряду
с Гойя и Пикассо. Его достижения я вляются последним словом совершенства
и утонченности в панораме мировой графики..."
Но самым удивительным для меня было то,
что этот выдающийся испанский художник живет в однокомнатной квартире
в Москве. Он почти незнаком нашему зрителю и прошлое его имя - Эдди
Мосиев.
Вот и доверяй после этого собственной интуиции!
1999 год.
