"Исповедью", автобиографическим романом
Жан-Жака Руссо, вот уже более двухсот лет одни читатели восхищаются,
другие на него плюются. Противоположность суждений об этой книге -
верный признак ее неординарности. С обезоруживающей откровенностью
рассказывает философ о своей жизни.
Изгнанный из всех цивилизованных стран, он находил утешение в том,
что не боялся говорить правду в лицо европейским монархам. Он свято
верил, что его демократические идеи, в конце концов, восторжествуют.
Среди просвещенной и либерально настроенной части аристократов Руссо
слыл непримиримым демократом, совестью нации. Но книгой, подытоживающей
его жизнь, он задал потомкам загадку, кем же он был на самом деле
- героем или трусом, благородным человеком или негодяем, правдолюбом
или лгуном?
В начале книги Руссо рассказывает о поступке, оставившем в его душе
след на всю жизнь. В семнадцать лет, когда он служил лакеем в богатом
семействе, он украл дамскую ленту, намереваясь подарить ее служанке,
избраннице его сердца. Ленты хватились, нашли ее у Жан-Жака и, полагая,
что мужчина вряд ли сам возьмет ненужное ему дамское украшение, приступили
с вопросом - кто ему дал злополучную ленту?
Юноша, не долго думая, сказал, что получил ее от той самой служанки,
которая ему нравилась. Девушку обвинили в воровстве. Напрасно невинная
жертва плакала и стыдила будущего философа. Упрямый лакей стоял на
своем. Девушку с позором выгнали. "Не знаю, что сталось с жертвой
моей клеветы, - пишет Руссо, - но маловероятно, чтобы после этого
ей легко было найти место".
Почему он так поступил?
Жан-Жак сообщает нам об этом: "Наказания я не боялся, я боялся
стыда, но стыда я боялся больше смерти, больше преступления, больше
всего на свете".
То, чего так боялся молодой лакей, томительной мукой растянулось на
всю его жизнь. Стыд за поступок, в котором он не мог никому признаться,
тлеющим угольком жег его совесть.
"Мое отвращение ко лжи зависит в значительной степени от стыда,
что я мог однажды так гнусно соврать", - пишет он в "Исповеди".
И далее: "Если это преступление возможно искупить, то я уже искупил
его... сорока годами честности и прямоты в трудных обстоятельствах".
Вот каким оказался один из истоков правдолюбия у того, кого называли
"совестью нации" и чьи останки были перенесены в Пантеон.
Я рассказал об этом потому, что в моей грешной жизни было нечто подобное.
Лет в тринадцать - четырнадцать я увлекался марками, как и большинство
одноклассников. Собирая портфель в школу, я мог "забыть"
дневник, тетрадь, учебник, но только не альбом с марками. Коллекционирование
вдруг стало нашей повальной страстью.
На переменах, как только закрывалась за учителем дверь, начинался
интенсивный обмен. Никто из нас не слыхивал о существовании марочного
каталога, поэтому обменная ценность марки определялась на глазок:
по сюжету, по размеру или форме, по ее сохранности. Истрепаные марки
мы ценили дороже, как и книги - чем затёртее, тем интереснее, или
по происхождению - чем более экзотичная страна, тем ценнее марка.
Денежная стоимость обычно в расчет не принималась. Если марка продавалась
в киоске, для нас она ценности не имела.
Эквивалентом марочного обмена были самые разные вещи: завтрак, книга,
рогатка - непременное оружие всякого уважающего себя парня, - щеглы
и чечетки, которых мы ловили силками, и даже фантики от конфет.
Главной темой марочного фонда тех лет была война. Портреты Александра
Матросова, Гастелло, Зои Космодемьянской я впервые увидел на марках.
Эпизоды военных лет, изображения орденов и медалей, скрещенные яркие
флаги союзников - победителей в войне не могли не будоражить воображение.
Марки знакомили нас с первыми советскими дирижаблями, рассказывали
о героических перелетах, о покорении Севера. Каждый день мы узнавали
что-то новое, невольно начинали больше читать. На уроки географии
и истории мы стали смотреть через призму интереса к маркам.
Нигде в те годы не печатались изображения русских царей. На марках
же, пожалуйста, мы могли познакомиться с их физиономиями. Нас забавляли
надпечатки о стоимости в миллионы рублей, стоявшие на некоторых дореволюционных
марках. Мы уже знали, что они появились в голодные двадцатые годы.
Марки с надписью "Допомога голодующим Поволжья" рассказывали
нам больше, чем сухие строчки учебника.
Иностранных марок у нас было мало. Пожалуй, больше всего немецких.
Ума не приложу, откуда расплодились рожи Гинденбурга и Гитлера, но
он были у каждого мальчишки. По-видимому, их привозили из Германии
демобилизованные офицеры.
"Полуиностранными марками мы считали тувинские. Кроме своей необычной
формы - треугольные, ромбовидные - они имели необычные сюжеты. На
них изображались стада быков, юрты, выжженные солнцем бескрайние степи.
Тува для нас была экзотичной страной, вроде Африки.
Незаметно для себя мы узнавали интереснейшие истории о марках. Каждый
мечтал о знаменитой "Черной пени" - первой марке в мире.
Гордый профиль английской королевы Виктории знал каждый мальчишка.
Но, увы, чем активнее мы собирали свои коллекции, тем более они походили
одна на другую. Мы еще не знали, что существует доступный всем начинающим
марочный фонд, но он быстро исчерпывается. Через полгода - год найти
незнакомую марку друг у друга становилось крайне трудно. Самые активные
завязывали связи с серьезными коллекционерами, но узнав подлинные
цены на редкие марки, вскоре начинали понимать свою несостоятельность.
В то время, когда случилась эта история, я был на пике марочной страсти.
В моей коллекции преобладали советские марки. Было их уже около тысячи.
Разложены они были по сериям и каждую марку я помнил "в лицо".
Иностранных было мало, да и не укладывались они ни в какую систему.
В нашем классе учился тогда мальчик, явно не похожий на других. Был
он скромен, аккуратен, понапрасну в драки не лез, учился старательно.
Был он какой-то основательный, все за что брался, делал не спеша.
Его хорошая учеба не была следствием честолюбивых претензий. Просто
он умел отличать главные дела от второстепенных. Кроме того, он не
много картавил и это придавало ему какую то таинственную привлекательность.
Вскоре я узнал, что он не пермяк, а приехал с матерью и старшим братом
из блокадного Ленинграда. Ленинград вызывал у меня чувство бесконечной
недосягаемости. Когда взрослые заговаривали об этом городе, их голоса
становились тише, а интонации уважительнее. Все знали, что пережил
этот город в блокадные дни. К эвакуированным из этого города относились
с особой заботой.
В дом к Валерию я попал по печальной необходимости. Из-за хронических
двоек по математике комсомольская организация класса поручила ему
подтянуть меня в области точных наук. После уроков я вынужден был
вместо веселого катания на лыжах с такими же бездельниками, как сам,
отправиться к нему и засесть за ненавистную алгебру.
Валерий сразу поставил задачу - сорок пять минут работать, пятнадцать
отдыхать. Я вынужден был подчиниться. Занятия, к моему удивлению,
шли плодотворно, но в перерыве Валерий допустил ошибку - он стал показывать
мне свои марки. Его коллекция поразила меня.
Они размещались в двух небольших кляссерах по странам. Советских марок
Валерий не собирал. Коллекция была начата старшим братом Валерия,
и он теперь продолжал собирать ее. Чувствовалось, что он понимает
в марках толк. Некоторых стран я не знал даже по названиям. Но Валерий
следил за временем. Не обращая внимания на мои протесты, он закрыл
альбом, мы засели за математику.
С тех пор я стал часто ходить к нему. Альбом с марками снился мне.
Оживленные рассказы Валеры занимали меня куда больше, чем приличные
оценки, которые я начал получать по математике.
С замиранием сердца я смотрел, как Валерий убирает альбомчики на антресоли
после занятий. Расставание с экзотическими заморскими странами было
выше моих сил, и я решил марки украсть.
Я стал делать вид, что марки меня больше не интересуют. В перерывах
я заводил разговор о лыжах, о хоккейных играх ЦДКА и "Динамо",
о подготовке к очередному танцевальному вечеру. О марках я словно
и не вспоминал. Так прошло три-четыре дня наших занятий. Я решил,
что почва подготовлена и пора действовать. И вот однажды, когда Валерий
куда-то отлучился из комнаты, я вскочил на табуретку, схватил с антресолей
альбомы и сунул их в портфель. Потом мы продолжали занятия, но в голову
мне уже ничего не лезло. Вскоре ушел домой.
Увы, эти марки не принесли мне радости. Скорее наоборот - отравили
мне существование на много лет. Прежде я таскал у приятелей книжки,
монеты, открытки, но совесть моя спала спокойно. Я даже полагал, что
на подобные кражи я имею некоторое моральное право - ведь тянут же
приятели у меня, и я на них не обижаюсь.
Но с марками случилось иначе. Как только я принес альбомы домой -
заветные миниатюры тут же утратили свое обаяние. Я смотрел на них
и думал не столько о марках, сколько о том, что старший брат сделает
с Валерой, когда пропажа обнаружится. Представлял сестру на месте
Валерия. Я тоже был старшим и за проделки Зину не миловал. Спал в
ту ночь я плохо, ожидал разговора с приятелем. Однако ни на завтра,
ни в последующие дни Валера не говорил о пропавших марках. То ли пропажа
не открывалась, то ли у Валерия было достаточно выдержки не сказать
мне о ней и молча презирать меня, но так или иначе в школе все было
спокойно. Наши совместные занятия сами собою прекратились, но это
можно было объяснить тем, что мои двойки переросли в жидкие тройки,
а по геометрии я даже начал получать четверки.
Можно было успокоиться.
Но краденые альбомы то и дело попадались мне на глаза. Чтобы избавиться
от них, я засунул их куда-то подальше, а через год, когда я увлекся
классической музыкой, я сменял эти марки на коробку старых патефонных
пластинок. Оба партнера были довольны, тем более что парень ненавидел
эти пластинки, как я марки. Их слушал его отец, с которым у него были
сложные отношения.
Я решил, что неприятная история с ворованными марками для меня навсегда
разрешилась, и с упоением запел в унисон с оперными звездами.
Но не тут-то было - марки продолжали жить в душе независимой от меня
жизнью и время от времени в самые неподходящие моменты напоминали
о себе. Я внутренне съеживался. Так продолжалось ни много, ни мало
- 27 лет. Полжизни пронеслось над головой. Перипетии разных масштабов,
казалось бы, давно должны были стереть в душе память об этих злосчастных
марках - но нет! Поистине...
В ком совесть нечиста!
Случайно я узнал, что Валерий закончил в Ленинграде институт и живет
где-то поблизости. И вот в 76-м году я, наконец, разыскал его и послал
ему письмо. В письме просил о встрече. Встреча наша состоялась. Сырым
мартовским вечером у подножия эрмитажных атлантов в сутулом и худом
мужчине узнал я Валеру Будрина. Чтобы рассеять неловкость, отправились
с ним в кафе "Север", заказали ужин и взяли бутылку "Вермута".
Я долго не мог приступить к разговору о давнем своем преступлении.
Наконец с замиранием сердца начал я рассказ. Несколько захмелевший
Валера слушал меня с удивлением. Ни самих марок, ни их пропажи он
не помнил! Мое запоздалое раскаяние принимал за чудачество. "Кровавого"
разговора не получилось. Я был даже огорчен такой прозой. Сколько
лет я носил эту занозу в сердце!
После второй бутылки Валерий перестал связно вести речь, и, приглашая
друг друга в гости, мы расстались.
