Боже мой, не о том пишу... Страшно оторваться от листа,
тяжко охватывает состояние пустоты и одиночества.
Она ушла к другому. Что за человек, ее избранник? Достоин ли ее? Какой
он? Умный, спокойный, логичный? Наверное, не умеет притворяться.
О, сколько боли вокруг! Сердце мое, как мне жить?
Все вокруг родное. Этот стол, книги... Вот наша кровать, я делал к
ней ножки. Неужели теперь...
Но надо понять, понять, что это - закон жизни. Любовь оправдывает
все. Что мои заботы, что привязанность к вещам, если я сам стал ненужной
вещью?! Как же больно это чувствовать.
Надо побороть себя, уйти. Уйти из любимого гнезда. От дочери. Переживи,
переживи... Надо пережить. Только эта мука может принести облегчение.
Потом я уехал из материнского дома. Жажда узнавать новое унесла меня
в Ленинград. Я перевелся в здешний институт. Несколько месяцев жил
без общежития и стипендии. Когда становилось совсем тяжко шел к другу,
земляку. Ему было не легче, но он имел добрую душу, подбадривал меня.
Вскоре все наладилось, мне дали стипендию и общежитие. Началась нормальная
учеба. Но чего-то всегда не хватало, тосковал.
И вдруг - она. Танцы в общежитии, вопросительный взгляд, русая коса.
Я перестал узнавать себя. Все трудное в жизни отступило, душа очистилось.Не
умею плакать, давно разучился. Только странные, хриплые звуки рвутся
из горла. Хочется орать, выть, биться головой... А я сижу и пишу.
Описываю. Может быть, и в этом притворство, обман, только кого же?
Себя? Кажется, во мне не осталось ничего человеческого, только эта
наблюдательность.
Туман в голове, тяжелое лицо в зеркале.
Увидел дочкину книжку "Раскрась сам". Неужели я больше не
увижу ее, корпящую над обслюнявленным карандашом?
Нет, не могу поверить - полюбила другого! Другого! Как жить? Задыхаюсь.
Но надо жить, хотя бы ради дочки. Только любовью можно победить любовь.А
чем же я раньше доказывал ей свою любовь? Фальшью. Да и была ли она
во мне любовь? Не самолюбие ли сейчас бьется в сетях? Нет, нет! Этого
не может быть. Потому и рушится все, так страшно, что была любовь.
Сейчас то я, кажется, не играю, пишу, что думаю. Я всегда знал, что
она лучшая из женщин. Но я не говорил ей этого, боялся, зазнается.
Часто смотрел на нее волком, а из души рвались ласковые слова. Не
говорил, мешал стыд. Нет, не стыд... Не знаю, что. Роль придуманная
мешала. Надо было казаться суровым, вести свою линию. Да, и не умел
я быть ласковым.
Ласковых слов я в детстве не слышал, не говорила их мать. За маленькие
мои успехи не хвалила, а я так страдал без этого! Голодное послевоенное
время, вечная ее занятость, да и вздорный характер, наверное. Помню
только:"Ты сыт, одет, обут, чего еще надо?" А надо было
тепла душевного, поощрения.
Воспитывали меня книги. Они рассказывали о благородстве и доброте,
о людях которым хотелось подражать. Я не раз пытался рационально распределять
время, как следует учить уроки. Ничего не получалось. Мать приходила
домой усталая, нервная. Видела только мои двойки в тетрадях или разорванные
штаны. Начинался крик. Иногда мои обиды были незаслуженными. Сначала
я тихо плакал, горько страдал, потом научился огрызаться. Стала страдать
мать и еще больше озлобилась.
С горем пополам кончил я девять классов и поступил на работу. Не хотел
слышать упреков в безделье и глупости. Работа мне нравилась, крутил
барабан буровой установки. Физически окреп и стал приносить домой
деньги. Появилось некоторое ощущение самостоятельности. Пошел учится
в вечернюю школу, хорошо ее окончил. Тут и служба подоспела. В армию
пошел с радостью. Чувствовал, что вырос эгоистом, хотел, чтобы из
меня это выбили. И выбивали крепко, да значит, что-то осталось.За
окном глухая ночь. Часы не тикают, в комнате тишина. Только гудит
боль в голове. Кажется, жизнь остановилась. А ведь она идет - жизнь.
Моя (в первый раз пришло в голову это жуткое слово), бывшая жена будет
завтра говорить с матерью по телефону, рассказывать, что ее жизнь
изменилась. Дочка спит сейчас где-то рядом с ней. С ними! А я вот
пишу.
Завтра я должен уйти отсюда. Чтобы не мешать. Я теперь мешаю... Опять
схватило сердце, застучало в висках.Да, что там сердце... Как это
могло случится, вот в чем вопрос. И надо отвечать, держать перед собой
ответ. Чтобы понять, осмыслить и решить, как жить дальше.
Она предупреждала: "Я могу полюбить другого". Не верил,
считал, что этого не может случится. Даже не знаю, почему - не может
и все. Себя мнил незаменимым, созданным только для нее. И при этом
понимал, что я дрянь, что всю жизнь паясничаю. Но эта мысль таилась
где-то в глубине, тщательно подавлялась.
Текла привычная, достаточно обеспеченная жизнь. Было все, даже возможности
духовного развития. Жена в аспирантуре, я не пью, не гуляю, деньги
несу домой...
Боже, какой примитив! Ведь это я так рассуждал, я. Так и слышится:
"Ты обут, одет, чего еще надо?" А ей надо было того же,
чего и мне в детстве - душевного тепла. Я его не мог дать, а вот он
сумел. Какой же он, этот человек?
В последние годы люди мне не нравились. Тот глуп, этот прост, тот
пьет, этот музыку не понимает. К их душам я не присматривался. Как
картинки, люди проходили мимо и все - с недостатками. Если даже был
маленький недостаточек, все равно человек становился неинтересен.
Вроде я его уже и понял насквозь, уважать не за что, с изъяном. А
я - без. И всех могу оценить. Какое слово чаще всего о людях твердил?
"Дурак". А вышло... Нашелся человек, которого она полюбила,
как меня когда-то. Но на мне обманулась, я сам оказался с недостаточком.
Не уважал я людей и не вглядывался в них. Незачем было. У меня-то
все шло хорошо, благополучно. Значит, я сам был хороший, удачливый.
Разве от таких уходят?
Но все же, почему пошли размолвки через пару месяцев после свадьбы?
Я
был для нее тогда полубогом. Сколько ласки, трогательной заботы изливалось
на меня! Все лучшее доставалось мне: лучший кусок яблока, лучшее место
в кино. Ее заботливость не знала границ. Если я отказывался, это огорчало
ее, даже обижало. И вместо того, чтобы мягко настоять на своем, я
принимал. Брал, чтобы не огорчить ее, такое было оправдание. А потом
привык, словно так и должно быть. Скоро ее излишняя забота стала раздражать.
Я становился невнимательным к ее огорчениям, появились грубые слова.
Это поражало ее, ранило в сердце, но она боролась с собой - не со
мной! - прощала. Мои грубости пыталась объяснить усталостью. Время
для нас было трудное. Она только что закончила институт, а я был лишь
на третьем курсе. Ее послали работать участковым врачом в деревню,
в полутора часах езды от города. Я учился и работал, жил в общежитии,
ездить каждый день домой не мог. Приезжал иногда только по субботам.
А она ждала, ждала каждый день. Ждала мучительно. Долгими зимними
вечерами прислушивалась, не пришел ли автобус, не идет ли? Не спала,
ждала. Я приезжал усталый и злой - не сдал зачет, стипендия под угрозой.
"И ты еще тут... лезешь".
Она любила. Глотала слезы, но любила. Прощала ради будущего. "Вот
закончит институт, заживем вместе. Денег станет побольше, забот поменьше.
И он отдохнет, станет прежним, ласковым и заботливым. Трудности минуют,
а любовь останется. И ребенка он будет любить"
Да, в эту первую нашу зиму у нас должен был появиться ребенок. Жили
мы тогда в холодной деревенской времянке. Она топила печку, работала
в здравпункте и ждала. Меня и ребенка. Люди любили ее, она была внимательна
к ним. Приглашали в гости, угощали. Она говорила с ними, а сама прислушивалась,
не идет ли автобус?
Чем я жил тогда? Учеба мало увлекала меня, но друзья! Я дружил с художниками,
бегал на все выставки, слушал лекции в Академии художеств. Это называлось
"любить искусство". По выходным я пытался вытащить ее на
выставку, но в заботах о больных и в ее состоянии, выбраться в город
ей было трудно. А она любила живопись и переживала, что не может пойти
со мной. Я привозил домой кучу впечатлений и этим заставлял ее страдать.
Потом родилась дочка. Мама вся светилась, вся была радость, когда
держала ее на руках. Но я не понимал этот маленький комочек. На человека
он походил мало, и общаться с ним было неинтересно. Я помогал купать
девочку, улыбался, но это была ложь. Отцовских чувств во мне не было.
Я лишь пережидал - скорее бы закончить и - к художникам.
Я не сомневался, что люблю жену. Беспокоился, следил, чтобы теплее
одевалась, но если она возражала, раздражался. Считал, что любовь
оправдывает мелочные придирки и даже грубость. Ведь все делалось "для
ее блага".
Она
любила и потому подчинялась, но в глубине души у нее закрадывались
сомнения: "Почему говорит, что любит и - кричит? Почему заботится
и подавляет?"Последний раз сижу за этим столом. Передо мной деревянная
карандашница, кусок рубинного стекла - подарок жене одного больного.
Знакомые, привычные вещи, я расстаюсь с вами. И - как трудно это осознать!
- навсегда.Восемь лет жизни. Жизни лживой, но спокойной. Ведь ложь
была тонкая - я уверял ее в том, что правдив, никогда не лгу. А я
лгал в самом главном, в чувстве. Я обленился чувствовать. Я заменил
чувство любви заботами. Все деньги в дом, купи себе пальто, туфли,
украшения. Тешься на здоровье.
Так я любил, а иначе разучился. Да и умел ли?Потом я окончил институт,
дочка подросла. Жену повысили, нам дали квартиру. Теперь мы жили вместе,
оба работали. Исполнилось то, чего она долго ждала. А счастье? Вернулось
ли оно?
Бешенные, необъяснимые вспышки гнева временами овладевали мною. В
эти минуты все в ней меня бесило. Я и сейчас не могу понять, почему?
Я искренне уважал ее, ценил за ум, успехи на работе, за привязанность
к дому. У нас всегда находились общие темы. И все же на меня иногда
накатывало бешенство. Когда ссора заканчивалось, я снова жил ровно,
уважал, считал, что люблю, заботился. Причин этих вспышек я не понимал,
а поводом мог послужить любой пустяк: не купленный вовремя хлеб, не
осторожно сорвавшееся слово. А то, что за этим следовало, ей было
непонятно. "Почему он так обижает меня? Топчет душу? Да он просто
меня не любит!"
Эта мысль в первый раз, наверно, пронзила ее. Потом стала приходить
все чаще и чаще.
В спокойном состоянии я милостиво принимал ее заботы. Отдавать себя
было ее потребностью. Дочку она любила неистово.Мысли прыгают. Они
то проносятся по нашей жизни, то скачут в будущее. "Надо жить,
надо жить", твержу я себе. А кто-то тихонько спрашивает: "А
зачем?"
Но надо жить, ведь осталась надежда. Когда рушится все, у человека
остается тонкая соломинка. И она иногда уравновешивает огромный груз
несчастья. Кого благодарить за это? Бога? До полуночи я ждал ее звонка.
Писал и вздрагивал от каждого шороха. Сейчас уже не жду.
Я прощаюсь со знакомыми звуками: шумом прачечной под окном, чуть слышным
голосом диктора с вокзала. Все это я слышу в последний раз. Раньше
не замечал этих звуков, они были обычным шумом города, я в них жил.
Но как, оказывается, привык к ним. Сегодня я как бы впервые услышал
эти звуки и почувствовал, что они для меня значат. Они входили в этот
спокойный домашний мир. В тот мир, который я любил, но цены ему не
знал. А теперь он разваливается, уходит вместе с этими знакомыми прощальными
звуками.
И снова ворвалось - как жить?
Ссоры продолжались. Обидев, оскорбив ее, я два-три дня дулся, не разговаривал,
ждал извинений. Ее извинений! И, поразительно, она извинялась! Скомкав
израненную душу, не понимая, за что, она извинялась. Ради дочки, ради
покоя в доме. Я снова "милостиво" прощал. И хотя чувствовал,
что это ханжество, ложь, прогонял эти ощущения. Они были слишком беспокойными,
неуютными. Снова наступал "светлый промежуток" Но обида
неумолимо накапливалась в ее душе. Когда дома все было спокойно, казалось,
она не замечала этого груза. Любовь к ребенку, к дому, к работе проявлялась
с новой силой. Но все сильнее вспыхивала обида, когда у меня наступала
вспышка гнева. Она стала боятся этих вспышек, ждать их. Я замечал
ее оцепенение и еще больше раздражался.
Успокоившись, я уверял ее, что это было в последний раз, в самый последний.
Я сам в это верил. В такие минуты мне было жаль невинного человека.
Но раскаяния я не чувствовал. Напротив, я ощущал себя добрым и хорошим.
Даже фальшь куда-то уходила, наверно, оседала глубже. Но чаще считал,
что нужно только успокоить ее и этого вполне достаточно. Мне не приходило
в голову, что нужно жить иначе, иметь другую душу. Только это могло
успокоить ее. Понял я это только сейчас.
Я помогал ей по хозяйству, стирал, мыл пол. Но я хотел, чтобы моя
помощь не проходила незамеченной, ждал похвалы. А если похвала казалась
недостаточной, раздражался.
Она окончательно перестала понимать меня. Иногда говорила: "Ты
какой-то полосатый". Да, я был "полосатым", мои поступки
были непредсказуемы. Я считал себя добрым и совершал злое, умным и
не умел говорить с нею, хорошим отцом, и не понимал своей дочери.
Мир ребенка был мне чужим. Иногда дочка просила рассказать ей сказку.
Сказок я не знал и потому рассказывал ей о своем детстве: о шалостях,
об играх, о друзьях. Рассказывал охотно. Там был мой мир, понятный
и близкий. А здесь какие-то куклы, незнайки, лоскутки... Я не входил
в ее игры. А гаркнуть при случае - это я умел. За медлительность,
за разбросанные игрушки, за все кара немедленно настигала ее в форме
громоподобного рыка. Иногда я шлепал ее, но боялась она именно голоса.
Она стала избегать меня, в ее взгляде исчезла живая искра. Дочка замкнулась.
Я видел это, но ничего не умел изменить. Пробовал притворяться заинтересованным,
но с детьми это не проходит. Ложь лезла из всех щелей. Дочка не раскрывалась.Опять
глянул в зеркало. Все тот же угрюмый человек. Только глаза впали и
щеки заросли серой щетиной. Думать о дочери особенно тяжело.
Почему я такой угрюмый? Жена не раз говорила, что
более мрачного человека она не встречала. Мое детство было невеселым
не только потому, что было трудное время, но и потому, что в доме
царила тяжелая атмосфера. С приходом матери воцарялось напряжение.
Я не любил свой дом, мечтал поскорей вырасти и уехать. Гостей мать
не приглашала, праздников мы не отмечали. Если кто-то и приходил,
за столом шли будничные разговоры. Мы только ели. Мне всегда было
стыдно гостей, стыдно за то, что мы не умеем принять их, развеселить.
Когда я уехал из дома и женился, все стало иначе, появились друзья
и праздники. Жена умела устроить в доме настоящий светлый праздник.
Я не помню, чтобы она кокетничала, хотела понравиться, но обаяние
хозяйки ощущали все. Друзья ее любили, все в ее присутствии чувствовали
себя свободно и легко, были веселы и откровенны. Песни и стихи не
умолкали за полночь, все были дороги друг другу. И я казался веселым.
Но где-то в душе сосал противный червячок - она хозяйка, она царица
праздника, она, а не я, муж...Звонком взорвался телефон. Хватаю трубку,
ее голос. В висках стучит, ничего не соображаю. Наконец понимаю ее
слова:
- У меня сейчас... озарение. Сердце поет!
Как жестока любовь! А мое сердце... Опять задыхаюсь.
Но это закон, закон природы. Я должен понять это. Ее душа охладела,
и очаг остыл. Сломано старое, скрипящие сооружение семьи. В ее душе
строится новое, полное надежд. А ты потащил обломки. Она заслужила
счастье восемью годами рабства. Нужно расправить плечи, вдохнуть поглубже
воздух и жить. Жить. Ради дочери, ради возможности хотя бы видеть
их иногда.
А может быть... все образуется?Светает. Страшная ночь миновала. В
эту ночь, кажется, все во мне переменилось. Я только сейчас начинаю
узнавать и любить ее. Понимать себя - и ненавидеть.
Жизнь распорядилась справедливо.
Но чем мне теперь жить?
Она
ушла. Ушла. Я получил страшный удар, пожалуй, самый сильный в жизни.
Справедлив ли он? Да. Можно ли что-либо изменить? Не знаю.
Размолвки
начались очень скоро, через месяц-два после нашей студенческой свадьбы.
Их причина - для меня и сейчас - загадка.
