Стояло
сухое, безветренное лето. Во дворе детского сада пожухла трава, и
нам уже не хотелось жевать листья пыльных лип. На зубах скрипел песок.
Шла война. Наш город был в глубоком тылу, и мы еще не голодали, но
в пище чего-то не хватало и мы охотно поглощали заячью капусту и молодые
липовые листочки. Но это было весной, сейчас же над городом висело
душное июльское марево.
В тот день воспитательница Татьяна Санна вела нас на берег Камы собирать
ромашку. Мы шли за цветами. Фронту не хватало лекарств, и детские
сады были обязаны собирать лекарственные травы. За час мы наполняли
душистым ромашковым цветом две-три наволочки. Ромашку сушили и сдавали
в аптеку.
Солнце с утра палило, и мы брели, едва передвигая ноги. Я шел в паре
с девочкой, которая мне нравилась, но думал о своем. Передо мной шлепали
чьи-то стоптанные сандалии, хотелось пить. Сегодня мне было не по
себе: болела голова, плохо соображалось.
Вчера мама с бабушкой долго плакали - ночью отец уходил на фронт.
Я, конечно, был горд за отца. Мне казалось, что теперь, когда он уходит
бить немцев, война скоро кончится, ведь он такой сильный и смелый.
Но все равно было как-то тревожно.
Ночью я почувствовал долгий взгляд отца, его губы на своей щеке, но
когда окончательно проснулся, дома его уже не было. И я вдруг остро
ощутил, что уже никогда не услышу скрипа его сапог, не почувствую
свою руку в его крепкой ладони, что мне уже никогда не будет так легко
и спокойно, как было с ним. Печаль сжала сердце, и я долго не мог
уснуть. А теперь вот я брел, путано вспоминая события минувшей ночи,
и тупо следил за шлепающими впереди сандалиями
Вдруг сандалии остановились. Я поднял глаза и увидел, что мы стоим
у дверей бывшей школы, недавно превращенной в госпиталь. Мимо нашего
строя сновали санитары с носилками. Они снимали раненых с только что
подъехавшей машины. Борта полуторки были откинуты и мы впервые увидели
раненых. Одни в кузове сидели, другие лежали на носилках. Были слышны
стоны. Притихшие, мы глядели на серые, окровавленные бинты, в заросшие,
усталые лица.
Раненые, заметив нас, переставали стонать. Некоторые начинали улыбаться.
Последними с машины сняли носилки, на которых человек был накрыт черной
флотской шинелью. Накрыт он был с головой. На всех других головы раненых
были открыты, а здесь... Санитары как-то иначе, суетливее что ли,
подхватили эти носилки. Они почти бегом пронесли их мимо нас и скрылись
в темном проеме двери. Я посмотрел на Татьяну Санну и увидел в ее
глазах слезы. "Он умер" - скорее почувствовал, чем понял
я.
Опустевшая полуторка закашляла мотором и укатила, дверь школы захлопнулась,
а мы, подавленные и притихшие, тронулись дальше. Снова передо мной
замаячили стоптанные сандалии.
Дорога стала подниматься на крутой камский берег. Потянуло прохладой,
стали слышны пароходные гудки и шлепание колес буксира, тянущего плоты.
Наш строй оживился, мы любили эти прогулки. С крутого берега открывалась
ширь огромной реки с буксирами, баржами и юрким катером "ОСВОД",
снующим от берега к берегу. За рекой виднелись крошечные домики и
щетка уходящего в синеву леса. Справа, вдоль городского берега, река
уходила за излучину, а слева ее километровая ширь тянулась до горизонта,
сужаясь и пропадая в белесой дымке за далеким железнодорожным мостом.
Крутой берег спускался к реке двумя откосами. Между откосов бежало
железнодорожное полотно. По нему на восток шли составы с углем, а
на запад грозно двигались платформы с зачехленными танками. На танках
сидели молодые солдаты, мы махали им панамками. Солдаты отвечали нам.
Я вспомнил, что сегодня проспал, не проводил отца, и горький ком снова
подкатился к горлу.
Поросшие травой откосы были усеяны душистой ромашкой. Мы принимались
за дело, но успевали видеть все: и пушистые клубы кучевых облаков
над рекой, и мохнатых жужжащих шмелей, и белый пароход, идущий с Волги.
Так было всегда, но сегодня ничего не радовало меня. Солнце противно
слепило глаза, чугунная голова едва поворачивалась. Я отошел в сторону
от галдящих ребят и сел на круглый горячий камень, выступающий из
травы у края откоса.
Внизу на склоне стоял дом обходчика. Мы знали, что обходчик весной
тоже ушел на фронт, и его обязанности выполняла жена. Днем и ночью,
в синем мужнином кителе, она выходила на крыльцо и провожала на фронт
тяжелые составы, сотрясающие ее домик.
Рядом с домиком обычно играли две девочки, дочки обходчика. Они были
погодки, в садик не ходили, всегда были при маме и общения с нами
по скромности избегали. Когда на берег высыпала наша шумная орава,
они уходили за домик. Сегодня же они просто отошли подальше и оказались
внизу, прямо подо мной. Девочки сидели на траве и плели из ромашек
венок. В их волосах было по белому бантику. Бантики были похожи на
бабочек, присевших на головы девчонок.
Я сидел и тупо смотрел на сверкающую солнечными бликами реку. Печаль
разливалась в душе моей.
"Что же теперь будет? - думал я. - Папа, мой папа ушел туда,
куда едут веселые солдаты и откуда везут этих раненых. А что, если
однажды снимут с машины и его? А что, если, как этого, под черной
шинелью?"
Впервые, черное дыхание смерти коснулось моего сознания. Не сказочной
смерти, от которой в сказке избавляет "живая вода", а реальной,
страшной, той, от которой две ночи голосила тетя Валя, когда ей принесли
похоронку. Вот сейчас, в это июльское утро где-то далеко свищут пули
и умирают наши отцы. И Ривката, и Сони Эпштейн, и толстого Вовки Попонина...
Невыносимое чувство тоски охватило все мое существо. Я не мог больше
выдержать эту тоску и вскочил с камня. Казалось, если я сейчас не
закричу, не заплачу, сердце мое разорвется. Не помня себя, я вдруг
бросился на камень, на котором сидел, и стал рвать его из земли. Зачем
я это делал, я не понимал. Я уперся ногами, налег плечом, и камень
вдруг стронулся с места. В следующую секунду он уже как-то сам, почти
без моих усилий, поднял влажное брюхо с прилипшим к нему червяком,
перевернулся и медленно покатился вниз.
Камень беззвучно набирал скорость, подпрыгивая на еле заметных бугорках.
Я смотрел на него, и ужас сковывал все мое существо. Я ясно видел,
как сокращается расстояние между булыжником и беззащитными бантиками.
Я уже не мог оторвать взгляд от несущегося вниз камня. В одно мгновение
происходящее сорвало с меня пелену бездумного тумана. Смерть ЧЕЛОВЕКА,
виновником которой сейчас стану я, вырвала меня из детского мироощущения.
Смерть, которую уже невозможно остановить, озарила все острым чувством
бесценности жизни.
Мой мозг обгонял события. Камень был еще на полпути, а я уже собственной
спиной ощутил его тупой удар. Я уже, казалось, видел, как девочка
с венком неестественно дернулась, ткнулась головой в колени сестры
и медленно покатилась вслед за камнем.
Еще миг и удар погасит для девочек голубой шар неба. Исчезнет зелень
откоса, белый пароход вдали, ромашки... Все исчезнет навсегда, как
исчезло для того солдата под черной шинелью. Все исчезнет и для меня
- и папа, и солнце, и камень, и сам я растворюсь в черной пелене,
уже обступающей со всех сторон.
Камень подпрыгнул еще раз, пролетел над белым бантиком и помчался
дольше, к стальным рельсам. - "Не задел", - отметил я угасающим
сознанием, и небо надо мной померкло.
Когда
я очнулся, увидел встревоженное лицо Татьяны Санны. Она растирала
мне виски ладонями, пахнущими ромашкой. - Тебе лучше? - Облегченно
спросила она. - Такая жара сегодня...
Она помогла мне встать. Голова моя больше не болела. Вообще не было
никаких чувств. Внутри все было выжжено.
Я шагнул к откосу. Девочки по-прежнему сидели и плели венок. Словно
сонная рыба, проплыла мысль: "Живые... И небо, и пароход - все
живое..."
Я сел на траву и тихо заплакал.
