-
Ма, я пошел.
- Что ж, шагай, - сказала мать, глядя поверх
очков.
И я отправился из дома на пять лет - отдавать
долг Родине.
На той достопамятной медкомиссии зачислили
меня во флот. Срок службы в те годы, видимо, определялся еще не
забытой войной.
Особой сентиментальностью наша семья не
отличалась. Бабушка перекрестила меня в дорогу, а сестра постеснялась
поцеловать.
Разношерстную нашу массу посадили у военкомата
в автобусы и повезли на Бахаревку. Там был огромный пустырь, обнесенный
забором. Сюда и свозили новобранцев со всех районов города. Осеннее
солнце поднималось над пустырем. Автобусы все прибывали. На пыльном
пустыре послышались звуки гармоники. За забор проникли невесты и
матери призывников. Они доставали из сумок бутылки и закуску. Где-то
уже запели, где-то раздались визгливые бабьи причитания. Я бродил
по пустырю с грустным любопытством. Меня не провожали, это немного
печалило.
Зато мне никто не мешал наблюдать разворачивающийся
на глазах спектакль.
Парни дурели на глазах. Девки, размазывая
пьяные слезы, целовали их взасос. Под визгливые звуки гармошки плясали
вокруг новобранцев четыре пожилые бабы. Они, совсем как в кино,
махали цветастыми платками и притопывали. Их подолы тонули в серой
удушливой пыли.
У забора щупал невесту здоровый бритоголовый
парень, а мать, глядя на них, кричала:
- Шибче, Ванька, целуй! Чтобы помнила, курва!
Один валялся в пыли, другого уже выворачивало
наизнанку. Солдаты, стоявшие у забора, не вмешивались, давали русским
людям провести "проводины". Все это напоминало мне картину
Савицкого "Проводы новобранца", которую я видел в нашей
галерее. Но тогда было царское время, и людей отправляли на двадцать
пять лет.
Что же изменилось с тех пор в нашем государстве?
Часам к трем, когда веселье стало утихать, раздалась команда на
построение. Не так просто нас было построить. Одних отпаивали квасом,
принесенным для такого случая, другим терли уши. Общими усилиями
солдат, матерей и невест нас построили в ряды, пересчитали, и мы
двинулись на вокзал.
Колонна плыла по окраине города в сопровождении
пестрого бабьего шлейфа. Женщины слезами и причитаниями подбадривали
героев, словно их вели на казнь.
Нас пригнали к товарному поезду. В таких
теплушках возили коров, я это не раз видел. Разбили на группы по
шестьдесят человек и приказали садиться. Мы штурмовали свои телятники.
Внутри были устроены нары в три ряда с каждой стороны от дверей.
Я занял место на вторых нарах, приспособил
в головах мешок и стал ждать отправки.
Но ждать пришлось долго, двое суток. Ребята
истомились за это время. Тупик, где стояли наши вагоны, был обнесен
стеной. По верху стены щетинилась колючая проволока. Ворота были
железные, закрытые наглухо. В углу нашего загона был вонючий сортир.
Три раза в день нам приносили по два ведра каши на вагон и столько
же чая.
На кашу мы налетали, как коршуны. Но далеко
не у каждого была посуда, ели кто чем - щетками, мыльницами... Мне
же запасливая бабушка сунула в котомку алюминиевую кружку и ложку
- я был в выгодном положении.
Проснулись мы ночью. Сквозь сон я ощутил
толчок, услышал лязг вагонов. Повернулся на другой бок и снова уснул.
Утром мы стали соображать, куда же нас везут.
По названиям станций - поезд на них не останавливался - понял: едем
на запад.
В полдень, когда мы уже перестали надеяться
на завтрак, поезд заскрежетал тормозами среди голого поля. Мы высыпали
из вагонов. Идти было некуда, но размять ноги было приятно. Солдаты
принесли ведро пшенки.
Через час поезд тронулся. Шел медленно,
часто останавливался на разъездах, пропуская догоняющие нас поезда.
Иногда мы стояли среди колхозных полей. Если вокруг была морковь
или капуста, ребята не столько дергали поесть, сколько вытаптывали.
Парни носились друг за другом, бросались морковью или турнепсом,
набирали "снаряды" в вагон, на ходу бить стекла стрелочников.
Миновала ночь, потом другая, третья. Мы
все ехали. Больших городов мы не видели, проезжали их ночью. Но
вскоре поняли, что везут нас уже на север.
Однажды поезд остановился в поселке. Кто-то
увидел, что работает привокзальный киоск. Ребята бросились за папиросами.
Но в киоске продавали и водку. Молва об этом молнией пролетела по
эшелону.
К киоску уже бежали сотни людей. Чуя недоброе,
из штабного вагона выскочили солдаты во главе с офицером.
Но было уже поздно. Киоск просто опрокинули.
Водку, печенье, пирожки расхватали в один миг. Из-под пустых ящиков
солдаты вытащили помятую продавщицу, вокруг валялись растоптанные
пряники, конфеты, битые стекла. Выручка, конечно, тоже исчезла.
Разъяренный офицер стал палить из пистолета. Разбегающаяся братия,
услышав выстрелы, попадала на землю. Но когда поняли, что палит
в воздух, с хохотом попрыгали по вагонам.
Через полчаса солдаты во главе с офицером
и начальником станции начали обыск. За ними брела зареванная продавщица.
Ни в котомках, ни под нарами, конечно, уже ничего не нашли.
Но пьяных оказалось много. Кое-кому солдаты
надавали тумаков, но остановить разбушевавшееся веселье они не могли.
Пока шел шмон, пьяная компания отправилась
в поселок. Жители уже, видимо, знали повадки новобранцев. Улицы
опустели, двери магазинов наглухо закрылись. Тогда парни стали бить
стекла. Булыжники летели в витрины магазинов и в жилые квартиры.
Милиция не показывалась.
В это время на станции у меня на глазах
разворачивалась жуткая сцена.
На путях в тупичке стояли старые вагоны.
В них жили люди, в стенах вагонов были прорезаны дополнительные
окна, за стеклами стояли цветы, белели занавески. Колеса стояли
на колодках, у входов в вагоны были аккуратно сколочены деревянные
крылечки.
За занавеской мелькнуло испуганное лицо
девушки, кто-то это заметил, и пьяная орава устремилась к вагону.
Однако двери не поддавались, а в окна были вделаны прочные решетки.
Девушка была недоступна.
Тогда орлы решили ее покатать. Они выбили
колодки из-под колес, раскатили вагон и ударили его о другой такой
же. Из вагона раздался грохот падающего шкафа, звон разбитой посуды.
Это подзадорило ребят. Они выбили колодки из-под другого вагона
и с разгона стали пускать их друг на друга.
За окнами летела мебель, билась об потолок
люстра, двигались кровати.
Девушка металась по комнате, пытаясь хоть
что-то спасти. Она падала, вскакивала и в ужасе кричала.
Изуверы с хохотом били вагоны и с матом
приглашали девушку выйти к ним. Прибежал офицер с палкой в руках.
Он дубасил пьяных по спинам, но они даже не замечали этого. Разрядил
обстановку машинист. Он дал несколько пронзительных гудков, и наш
бандитский поезд стал медленно выкатываться из поселка.
Разгулявшимся ничего не оставалось, как
прыгать на ходу в вагоны.
Я сидел на нарах и думал: что вызвало эту
стихию? Почему молодые ребята принимают службу как тюрьму, как конец
жизни? Почему "после нас хоть потоп"? Я, напротив, хотел
скорее попасть в армию. Мне не хватало организованности. Я ждал
и желал становления и полагал, что служба мне в этом поможет.
Поезд остановился километрах в двух от поселка
на запасном тупичке. Солдаты замотали двери вагонов проволокой и
отправились на поиски тех, кто ушел в поселок. Их разыскали не скоро.
В конце концов, собрали всех, пересчитали по головам и состав отправился
дальше.
Проехали полдня, снова остановились. Из
вагонов нас уже не выпускали.
На дрезине прикатила милиция и железнодорожное
начальство. Выяснилось, что в одной из сторожек убили стрелочницу.
Кто-то из поезда запустил ей в голову пустую бутылку. Началось следствие.
Многих таскали в штабной вагон. Допросы продолжались всю ночь, но
убийцу не нашли.
Прислали еще взвод солдат с автоматами.
Их распределили по двое в каждый вагон, и поезд покатил дальше.
Больше ни в одном жилом пункте мы не останавливались. На поля нас
тоже не выпускали. Для отправления естественных потребностей солдаты
приоткрывали нам дверь, и мы выставляли на ветер наши голые зады.
На девятые сутки поезд прикатил на станцию
Северодвинск. Небо здесь было серое, на земле лежал снег.
- Вот и конец света, - сказал я, спрыгивая
из вагона.
Стоявший рядом солдат заметил: - Это еще
не конец, салага, все для тебя еще только начинается.
