Моя
первая любовь была подобна больному зубу. Она долго томила меня и
закончилась болезненным удалением. Но все же она оставила во мне след
нечаянной радости, о которой я помню всю жизнь.
Осенью 1952 года я неожиданно подружился с подругой моей сестры Олей.
Училась она тогда в шестом, я начинал десятый. Их было три одноклассницы
- Зина, Оля и Вика. Они вместе бегали в кино, учили уроки, танцевали
под радиолу. Оля была рослой девочкой, скорее уже девушкой, у нее
был вдумчивый взгляд, она отлично училась, занималась музыкой. Она
была ведущей в троице.
И вот я стал замечать, что при мне девчонки ведут себя как-то неестественно,
особенно Оля. Она при разговоре краснела, отводила взгляд. Я долго
не обращал внимания на эти перемены. Они втроем гуляли, ходили на
каток, тайком читали мамин учебник гинекологии.
Но постепенно в присутствии Оли я сам стал чувствовать себя скованнее.
Что-то происходило, но я не мог понять что. Однажды сестра, смеясь,
сказала, что Вика влюбилась в моего приятеля, а Оля в меня. Я был
очень удивлен. Но такие вещи в юности не пропускают мимо ушей, и я
решил спросить у Оли, так ли это. Улучив подходящую минуту, я задал
свой нелепый вопрос, и Оля вдруг твердо сказала, что это правда. Отступать
было некуда, и я стал всерьез смотреть на шестиклассницу. Мы начали
встречаться.
Для меня открылись неожиданные вещи. Оказалось, что Оля не только
не уступает десятикласснику в начитанности, но и во многом ушла вперед.
Суждения ее об учителях, подругах, книгах казались мне очень значительными.
Естественно, что мое отношение из уважительного скоро переросло в
любовное, хотя я это тщательно скрывал.
Часами
мы бродили по заснеженному городу, не решаясь взять друг друга за
руки. Чтобы не встретить знакомых, мы выбирали самые отдаленные уголки
города, самые темные улицы. Вскоре мы поняли, что самое безопасное
место - это дорога по льду через Каму. Там уж точно можно было не
опасаться встречи со знакомыми. Мы бродили от берега к берегу, не
обращая внимания на мороз. Если ветер дул в лицо, я шел впереди, обратно
нас несло самих. Дорога была - не скажешь "обсажена" - обставлена
елками, чтобы ее меньше заносило снегом. Изредка попадались пешеходы,
ползли из-за Камы запряженные в сани лошадки, пыхтела старая полуторка.
Лед на реке был толстым, до метра.
Трудно передать, о чем мы говорили. Наверное, о том, о чем говорят
все влюбленные. Наши мысли казались нам умными, слова важными. Пожалуй,
чаще всего говорили о музыке. Оля училась играть на пианино, я с упоением
слушал пластинки. Вкусы наши совпадали, мы обожали классику. Однажды
между нами возникло даже соревнование - кто знает больше опер? Мы
стали записывать все известные нам названия, копаться в книгах и справочниках.
За месяц у меня набралось двести названий опер. Оля отстала от меня
разве что на десяток названий.
Первая любовь захлестнула меня со всею силой. В дни, когда мы не назначали
свиданий, я все равно бродил около их дома, надеясь увидеть ее хотя
бы издали. Однажды мне повезло - из парадной вышла Оля. Сердце мое
екнуло. Но за ней вдруг показалась незнакомая девочка, с которой они
мирно отправились гулять. Я пошел следом в отдалении.
"Ничего, - думал я, - Оля проводит ее, и я найду благовидный
предлог "случайно" с ней встретиться".
На улице стоял уральский морозец, но хорошо укутанные девочки не спешили.
Они шли, взявшись за руки, беседовали, рассматривали афиши кинотеатров.
Прошел час, мне это начинало надоедать. К тому же я изрядно продрог.
Но делать было нечего, я шел и шел, прячась за прохожих. Пролетел
еще час. Оля с подругой зашли в магазин, купили конфет и продолжали
гулять. Стемнело, шел третий час моих страданий. Наконец девчонки
направились к дому. "Ну, теперь-то расстанутся, наконец..."
- я давно стучал зубами от холода и согревался лишь проклятиями по
адресу злосчастной подруги. Но девчонки подошли к дому, щелкнул замок,
и обе скрылись за дверью.
Видимо, мама Оли в этот день задерживалась на работе, и моя возлюбленная
решила провести вечер с подружкой. В досаде я запустил куском льда
в противную дверь и отправился восвояси.
Однако время шло. Мы давно гуляли, взявшись за руки, и от книг о музыке
перешли к пересказыванию книг о любви. Каждое свидание я клялся себе,
что поцелую Олю, но сделать это никак не решался. Раздельное обучение
и домашнее воспитание сделали свое дело. Дни шли за днями, а дело
не трогалось с места.
Более бездарный поцелуй, чем наш первый и, увы, последний, - трудно
вообразить. Совестно вспоминать о нем, но я должен хоть теперь наказать
себя откровенностью.
В тот вечер мы долго бродили по городу. У старого здания оперного
театра, в сквере, мы сели отдохнуть на заснеженную скамью.
Неподалеку был общественный туалет, и ветерок оттуда потягивал на
нас. Место было самое неподходящее, и повел я себя необычайно глупо.
Поскольку решимости мне недоставало, а многодневные страдания заставляли
на что-то отчаяться, я вдруг переложил свои мужские обязанности на
ее плечи.
- Оля, - сказал я с дурацкой улыбкой, - почему ты меня не поцелуешь?"
Лицо ее вспыхнуло. Дело выглядело так, словно опытный ловелас проверяет
ее способности. Не без колебания Оля потянулась губами к моей щеке
и коснулась ее. У меня не хватило храбрости ответить ей. Вымученный
поцелуй повис в воздухе. Мы молча сидели, делая вид, что ничего не
случилось. Во мне кипел стыд и отчаяние, и ей, думаю, было не легче.
Потом я проводил Олю домой. В этот день мы впервые не договорились
о встрече.
Несколько дней мы не виделись. В нашей любви что-то надломилось. Меня
стали одолевать сомнения. "А может быть, я ее не люблю? Откуда
эта нерешительность? Разве такая бывает любовь?" Я не знал, какая
она бывает, но представлял ее не иначе, как бурной, всепоглощающей
страстью. Стендаль, Флобер и Цвейг напичкали меня самыми нелепыми
представлениями на эту тему. Наконец я решил покончить с этой тягомотиной
с помощью "честного" поступка.
Через сестру я назначил Оле встречу, подчеркнув ее крайнюю необходимость.
Оля пришла. В глазах ее стояло смущение и вопрос.
"Знаешь, - начал я свою "благородную" речь, - мне кажется,
что мы должны проверить нашу любовь. А вдруг мы обманываемся? Пусть
время поможет нам разобраться в своих чувствах".
И я назначил срок испытания в один год. Оле ничего не оставалось,
как согласиться. Подходила пора экзаменов, а школьными успехами я
не блистал. Мы расстались. Оля перестала у нас бывать, я больше не
бродил под ее окнами. В ту пору мне было восемнадцать.
Через год с небольшим, перед моим уходом в армию, мы встретились.
Не могу сказать, что этот срок что-то прояснил в моей душе.
Год оказался для меня напряженным. Прямо перед выпускными экзаменами
я бросил дневную школу, начал работать, осенью пошел в вечернюю. Неожиданно
для себя и близких стал хорошо учиться. Год в заботах пролетел незаметно,
и вот подошел срок моей службы. Определили меня во флот, и я понимал,
что с привычной жизнью меня будут связывать только письма. Однако
кроме родных, писать было некому. У меня оставалась последняя надежда
обрести интересного корреспондента.
Снова через Зину я назначил Оле свидание.
- Год прошел, - неуверенно начал я, - ты проверила себя?
- Да, вполне, - ответила она бодро, - теперь я люблю другого мальчика.
Его зовут Володя.
Признаюсь, к этому я был не готов. Удары по самолюбию всегда чувствительны,
особенно первые.
- Но... ты напишешь мне о городе?
- Если тебе хочется, пожалуйста. И о симфонических, и о театре.
- Спасибо.
Через полгода она выполнила обещание. Теперь, когда жизнь подходит
к концу, я чаще вспоминаю не нашу "любовь", а именно это
письмо.
Ах, Оля! Если бы ты могла видеть, как прыгал я тогда от счастья по
пустому коридору соловецкой Школы связи! Прыгал и орал от радости.
Дело было в час ночи, я стоял на посту, и письмо мне принес дневальный.
Никогда, кажется, я не испытывал такого натиска эмоций. Это была весть
с того света, из жизни, по которой я безумно тосковал. Прежде я не
мог и представить, что мир книг, музыки и театра окажется мне так
дорог. К реальной жизни я успел лишь прикоснуться, но не успел полюбить
ее. Службу я воспринимал как тюрьму. Меня вырвали из привычного круга,
швырнули в чужой и заставили играть в войну - маршировать, стрелять,
стоять на посту. Зачем и кому это надо?
Это письмо было частью игрушечного, но родного мне мира. Оно было
пухлым, весомым, с дополнительной маркой. Я рассматривал, щупал, нюхал
его. Я, как мог, оттягивал минуту вскрытия конверта.
Думал ли я в тот момент о "сопернике"? Нет, конечно! В письме
заключалась частичка родного города, моей реки, моего театра. Она,
Оля, сама была частью моего города, и это было важнее всего.
Я читал письмо, как увлекательный роман. В нем было все, о чем я хотел
знать: о новой выставке в галерее, о молодых голосах в театре, о симфонических,
о Каме... Это был умный, дружеский рассказ о "нашем общем".
Ничто не разрушало его цельности. Я перечитывал письмо снова и снова,
переживая каждое слово.
Не раз еще возвращался я к этому письму за десять месяцев соловецкого
заточения. Оно помогло мне не свихнуться в безумии армейских будней.
И теперь, через тридцать семь лет, я благодарю судьбу за мою неудачную
первую любовь. Она позволила обрести нечаянную радость, которой я
никогда не забуду.
