МУРКА
Два месяца живу на Невском. Сплю под пианино,
педали упираются в бок. Через проход - Наташина раскладушка. Укладывается
Наташа позже всех. Проверяет на кухне тетради. Зелёный мерцающий
свет рекламы освещает её фигуру. От желания прикоснуться к ней я
весь в лихорадке.
На заводе через день вызывают в завком по
письмам Тони. Сегодня опять. Иду. Ася Арушанова пророческим голосом
читает очередное послание. Её интонации прожигают меня насквозь.
" Товарищ председатель завкома!
Я лежу в больнице. Меня чудом вывели из клинической смерти. Теперь
у меня сходят ногти на руках и ногах.
Моей дочери тринадцать лет. У неё седая голова.
Я приезжала на завод несколько раз. Хотела найти у вас помощь, поддержку,
хотя бы сочувствие. Но куда бы я ни обращалась, всё выгораживают
Степана. Ничего не могу понять. Чем и как этот негодяй вас очаровал?
Я в больнице, мама хворает дома, а дочь одна, за ней некому присмотреть.
Заставьте Степана вернуться в семью.
Знаю, что сегодня ночью я умру. Мои последние слова: "Не верьте
ни одному его слову".
- Ты понимаешь, что здесь написано? - спрашивает
Арушанова, поднимая на меня свои кавказские глаза.
Молчу. Пауза затягивается.
- Дай мне, Ася, пятнадцать рублей до получки, - прошу я.
Слёгка помедлив, Ася вынимает из стола сумочку, и протягивает деньги.
- Можно считать вопрос решенным? - В её голосе сдержанное негодование.
- Да - отвечаю я, мучимый сомнениями.
Еду в больницу. Жена лежит, запрокинув голову. Кладу пакет с яблоками
на тумбочку.
- Тоня, я сейчас поеду к Оле...
- Хорошо, - шепчет она одними губами.
Глаза её тонут в слёзах. Лицо неподвижно. Зато лица женщин в палате
весьма красноречивы.
В коридоре меня догоняет медсестра, подводит к окну.
- Прошлой ночью в это окно ваша жена пыталась выброситься...
Тупо смотрю на раму. "Стекло успели вставить, - думаю я, -
а между рамами куски старой замазки..."
Дочка ведёт себя со мной на равных: "Папа, дай я сама. Папа,
ты берёшь не ту кастрюлю".
Марфа Дмитриевна лежит под ватным одеялом. В углу, рядом с кроватью,
помойное ведро, покрытое куском фанеры.
Готовлю Оле горячий ужин, кормлю её бабушку. Оля уже спит, сложив
между коленок ладошки. Так спал в детстве и я.
Долго сижу перед печкой. Тупо гляжу на огонь. Засыпаю под утро.
Из-за помойного ведра выходит худая и облезлая кошка. Потягивается,
с вычурной грацией опереточной примадонны прыгает на стол. Лапой
берёт голубую Оленькину чашку и пьёт. Отхлебывает, а не лакает...
И сахар не кладёт. Почему так?
Иногда кошка поглядывает на меня, осыпая снопом зелёных искр. Я
не выдерживаю:
- Почему пьёте без сахара? Сахарница на подоконнике.
- Не беспокойся, голубчик. Отдыхай, ради Бога. Сладкое мне нельзя,
видишь, я золотушная. Коты на меня и смотреть не хотят.
Кошка поднимает облезлый хвост с клочком шерсти на кончике.
- Посмешищем стала... А ведь я кошка, весной и мне внимания хочется.
Она страдальчески улыбается.
- Да нет, вы ещё хоть куда - не совсем уверенно произношу я, - и
глаза подходящие, с искрой... Мы могли бы познакомиться...
- А разве мы не знакомы? Впрочем, я с удовольствием, - хитро прищурив
глазки, мурлычет кошка. - Зовут меня Муркой.
Она жеманно подаёт лапу.
- Очень приятно, - превозмогая чувство отвращения, целую протянутую
лапу.
Мурка ухмыляется.
- Вы кто? - Спрашиваю я.
Мурка мгновенно оказывается на моей груди и, обдавая меня мышиным
запахом, шепчет:
- Ты просто забыл меня. У тебя такие затруднения... Я хочу тебе
помочь... Ну, приглядись! Я же твоя совесть...
- Мурка, Мурка... - только и могу простонать я.
- Не расстраивайся... Тебя смущает моя внешность? А я привыкла.
Раньше было трудней. Я была девственной кошечкой, а ты мучил меня,
таскал за хвост... Я едва успевала зализывать раны. Шпарил кипятком,
травил собаками... А теперь вот забыл...
В душе моей шевельнулась жалость, и я погладил Мурку по голому тельцу.
- Ну, ладно, не будем ворошить прошлое... Я ведь пришла тебе помочь.
Итак, ты сбежал от жены...
- Мне бы не хотелось на эту тему... - запротестовал я.
- Ах, какой он чувствительный, - криво улыбнулась кошка. - Жена!..
Ну, и что же? Помрет она, я знаю. Скоро уже. И старуха помрёт. А
дочь вырастет, у неё своя жизнь будет. А ты? Разве ты не заслужил
маленькой радости? Влюбиться в твои годы - это же чудо! Так действуй!
Ты задурил девушке голову. Замани к себе, она наливку любит... И
бери её голыми руками. Что, учить мне тебя? Да не корчи из себя
Фауста. Проще, проще надо быть! Забудь ты свою философию. Ах, Стёпа,
мне самой Ваську хочется. Рыжего Ваську, с Литейного... У нас получится,
Стёпа! Шансы есть, есть шансы!
- Прочь, подлая!
Мурка прыгает на подоконник.
- Уж какая есть, а твоя! Дурачок! У тебя ж, кроме меня, никого.
Всё иллюзии строишь? Много ли тебе жить-то осталось?
- Пошла вон!
- Куда? Я давно на помойке живу...
- Брысь!
Я запускаю в Мурку ботинком. Раздаётся звон разбитого стекла.
Просыпаюсь в холодном поту. На полу лежат осколки голубой Олиной
чашки.
Шесть утра. Впереди рабочий день. Вчера Медведовский выписал наряд
на городскую свалку, буду возить мусор. А получка только в пятницу.
В заводской комитет завода ВАРЗ
от жены шофёра КараульногоС.И.
В мае мой муж Караульный
предложил мне деньги, если я оставлю ему комнату в Левашово для встреч
с женщинами и буду об этом молчать. Я не пошла на эту подлость.
А на прошлой неделе он решил меня погубить.
Он напоил меня отравленным киселём, но не рассчитал дозу. Я хотя и
слабая, но выжила. Как это случилось, можете спросить у жильцов дома
по улице Железнодорожной, 28. Меня спасла тринадцатилетняя дочь, которую
муж хочет оставить сиротой.
Примите меры к негодяю.
Лебедева А.В.
Тоня!
Я не питаю к тебе вражды, ты просто нездорова.
Я не раз приходил к Оле, но ты встречала меня руганью. Ты хочешь мне
отомстить за то, что я тебя "бросил", поэтому обливаешь
всех грязью. Для тебя всё негодяи и проститутки. Ты постоянно клевещешь.
Последнее письмо в завком переполнило чашу моего терпения. Итак, я
"пытался тебя отравить". Председатель завкома сказала, что
такие письма посылают не в завком, а в суд. Но за клевету судят, Антонина
Васильевна. Я взял твоё письмо и отнёс в милицию. Пусть там решают,
кого судить - меня за попытку убийства или тебя за клевету.
Но что ты, педагог, скажешь дочери?
Хочу сказать ещё два слова о твоей мести.
Ты можешь меня убить, зарезать, отравить - я не пошевелюсь. Можешь
позорить меня на всех перекрестках - не возражаю. Всё мои тряпки пусть
будут твоими.
Умирать с голоду буду - всё принимаю, всему радуюсь.
Но к тебе я больше не вернусь.
Степан
  .
|
