АННА И ПИКАССО
"Эрмитаж - это храм красоты. Здесь
всё говорит о том, что человек прекрасен. Но Пикассо, неизвестно
каким образом сюда попавший, пачкает всё, что здесь есть. Выставок
безобразнее я ещё не видела. Идиотизм, безумие, шизофрения...
Ведь в соседнем зале - Канова...
Нельзя без содрогания смотреть на женщин
Пикассо. Это публичное оскорбление женского существа. Уродство достигло
такой степени, что его стали выставлять в музеях".
Но одна ли Анна мешает развитию
жизни? Сколько того, что отжило, путается под ногами. Например, я.
Как быть? Если пойму, что стал помехой, у
меня не дрогнет рука убить себя.
Андрей не идёт в школу. Он
обозвал девочку шлюхой. Мальчишка из класса набил ему морду. Анна
грозится пойти к директору школы.
Анна!
В одном из писем тех далёких послевоенных
лет я просил тебя нарисовать мой портрет. Вот твой подлинный ответ:
"Здравствуй, мой милый философ!
Выполняю твою просьбу с удовольствием. Прежде
всего, лицо - оно у тебя очень выразительное. Оно бывает прекрасным,
но в отдельные моменты имеет зверское, страшное выражение. Отсутствующий,
тяжёлый взгляд, обращённый в неведомые мне дали... Всё в тебе за семью
печатями. Ты любишь думать. Но самым ценным твоим качеством является
скромность. Многим её не хватает. Мне самой трудно поверить, что за
скромностью и застенчивостью скрывается такая кипучая, прямо вулканическая
натура. В тебе кровь бьёт фонтаном, вызывая порывистость и туманя
рассудок. Противоборство горячей крови и холодного рассудка является,
по-видимому, причиной твоей безумной чувственности.
Ты самоотвержен и совершенно бескорыстен.
Любишь создавать себе всяческие трудности. Идёт чрезмерная перегрузка
всех твоих сил - моральных, телесных, душевных... Испытание идёт без
оглядки на физические возможности. Ты бурная, мятущаяся, никогда не
находящая удовлетворёния натура. Ты не сможешь уложиться в семейные
рамки, это не твоё призвание. Разве, что тебя сломают и превратят
в Фауста, моющего тарелки".
Трудно поверить, что всё это написано всерьёз
и обо мне. Это поэтический гимн человеку. Я и сейчас припадаю к нему,
когда ненависть туманит глаза, когда замышляю дерзость или просто
мне плохо. Дай бог каждому носить в душе столько радостного восторга
перед человеком, сколько носила ты.
А чем же ответил Степан? Чем отплатил?
"Поматросил и бросил".
Теперь я слышу: "подлец, негодяй, садист..."
Между теми письмами и нашими теперешними отношениями
прошло полжизни. Теперь ты кричишь:
- Тебе было всё равно, с кем иметь дело. Лишь
бы кормили.
Я спрашиваю:
- Ты сводишь наши отношения к бутылке кефира?
- А ты чего хотел?
Вероятно, многого хотел, если ты писала такие
письма.
Может быть, я вымогал у тебя деньги на водку?
Мне было не до питья. В отношении твоей помощи я был более чем скромен,
ты сама это знаешь.
Ты писала тогда:
"...мне кажется, что тебе самому тяжело
чувствовать жуткое наследство, оставленное Нахаловкой. В твоём характере
черствость, неприятие дружеского, теплого отношения. Ты отталкиваешь
искреннюю помощь..." Узнаешь свои слова? И далее: "У тебя
много огня, но нет тепла".
Это верно. Огня, как показала жизнь, хватило
на большой пожар. А насчёт тепла, скажу тебе так: дружеское, теплое
отношение предлагала мне в своё время и Нина, но, к сожалению, голубиные
отношения всегда ставили меня в тупик. Они закрывали всякую возможность
поиска. Надо было менять истину на ласку. Лобызаться, обшаривать женские
ноги, слушать грохот сердца - очень приятное занятие лишь в том случае,
если у человека нет дерзких замыслов. Если же они есть, семейное счастье
подавляется, высокое превращается в обыкновенное свинство: поработать,
поспать, "культурно" провести время.
Я всегда избегал пошлой обыденности.
Ты писала: "Твой характер извилист, поведение
изменчиво... Многое ты скрываешь от меня". Неизвестность - это
уже противоречия. Ты старалась стереть их поцелуями.
Но что же я скрывал?
В те годы ты была чрезвычайно активна: внушала,
учила, осуждала инакомыслящих. Спорить с тобой на политические темы
было опасно. Однажды я как бы случайно заметил, что учился в классе
с девчонкой, отец которой был объявлен врагом народа и покончил с
собой. "Это доказывает его преступность", - отрезала ты.
Я скрывал от тебя, что Нина и была той девчонкой.
Если помнишь, я ходил в литературный кружок.
Мысли, которые я приносил оттуда, тебя настораживали. "Вот я
позвоню в райком, чтобы вправили мозги вашим руководителям".
Эту терминологию, как и запах доносов, я знал с тридцать восьмого
года. Мог ли я быть с тобой искренним?
Но ты что-то чувствовала и объявила, что Нина
"не наш человек". Я знал, чем чреваты такие ярлыки в устах
убеждённого коммуниста. За то, что мой однокашник Саша Авдеев был
"не наш человек", ему дали десять лет.
"Неужели, - думал я, - сорокапятилетняя
женщина использует против девчонки-соперницы политическое оружие лишь
потому, что оказывается бессильной перед молодостью?"
Я спрашиваю тебя сегодня: "А "наши"
ли люди Наташа, Андрей? Ведь с ними тоже никакого сладу.
В то время я уже понимал, что коммунистическая
мораль порождает не только дураков, но и преступников, типа Стёпки
Караульного. В юности я нечаянно оказался организатором убийства и
знал, что такие дела не обходятся без личных мотивов. Слишком велика
была проблема, стоящая передо мной, чтобы её можно было разрешить
поцелуями. Вот почему во мне было "много огня и мало тепла".
Я метался, не спал ночей. Я лез в физиологию,
психологию, философию. Нужда заставляла меня "создавать всяческие
испытания, без оглядки на физические возможности".
Ты же в это время упрекала меня в том, что
я не приношу "пользы людям". "Я играю, - говорила ты,
- приношу людям радость. Люди плачут от моей музыки, от доброты, которая
вливается в их сердца. А ты? Твоё копание в людских душах приносит
им лишь страдания". Ты презирала мои занятия, они были тебе враждебны.
Чем могла закончиться такая связь?
Она разрешилась закономерно. Родился наш сын
Андрей. Я, ставший твоим заклятым врагом, был с позором изгнан. Нина
тоже оставила меня. Она не могла жить с человеком, ежеминутно напоминающем
ей о прошлом, которое она упорно стремилась забыть. Я, измученный
переживаниями, женился на тихой, безликой женщине и прожил с нею десять
лет. У нас была благополучная семья. Я не пил, нёс домой деньги. Жена
пеклась о моей кормёжке, тряпках, здоровье. Грозы не ожидалось.
Вокруг расходились, сходились, ссорились,
ругались. В нашем семействе царил мир. Может быть, я прожил бы в тихом
счастье до конца своих дней, позабыв прежние фантазии, но жена тяжело
заболела. Болезнь быстро сделала её раздражительной, а затем и болезненно
мнительной. Она стала подозревать меня во всех смертных грехах, противиться
моей помощи сыну, писать уличающие письма на завод. Ты на заводе уже
не работала, но эти письма дошли и до тебя. Однажды ты приехала на
завод и пригласила меня в гости. К тому времени Андрею было уже пятнадцать
лет.
Я пришёл. Ты стала жаловаться на здоровье. Я видел,
что годы превращают тебя в старуху, но ты отчаянно цепляешься за жизнь
- надо было поставить Андрея на ноги. Из своих шестидесяти лет ты
лишь три года прожила с мужчиной. Как женщина ты была совершенно не
израсходована, мешали строгие моральные принципы, в ценности которых
ты, наконец, стала сомневаться. Я убедился в этом через несколько
дней в кино, где ты потными ладонями мяла мне руку.
Ты стала приглашать меня, просила заходить
ещё. Андрей потянулся ко мне, ты, как могла, поощряла чувство сына.
Отчётливо читались те перемены, которые заставляло
тебя совершать время. Во мне снова проснулся инстинкт охотника. К
тому же твоя племянница Наташа превратилась в красивую девушку.
Зная, что моя жена неизлечимо больна, ты получила
надежду и стала мучительно колебаться. Жена, действительно, умерла,
и ты перетащила меня к себе.
Я не противился. Следить за развитием сына,
жить рядом с прекрасной девушкой и наблюдать разрушающуюся коммунистку
было необыкновенно интересно. Однако я не проявлял ни малейшего интереса
к твоим женским прелестям.
Сначала это удивило тебя, потом стало тихо
раздражать. Наконец ты сходила к врачу, убедилась в том, что здорова
и откровенно предложила мне себя. Я не дал определённого ответа, и
ты решилась на последний шанс - предложила свою племянницу.
Соблазн был велик, но я сохранил неопределённость.
Сделать это было необходимо, если я хотел ещё что-то узнать.
Я не ошибся. Вскоре материал хлынул, как из
ведра.
Поработал я всласть! Десятки исписанных по
ночам тетрадей вылились в "Новые записки охотника". Твои
методы воспитания сына, отношение к евреям, к Наташе, к миру... /письмо
осталось незаконченным/.
Это незаконченное письмо Анна
нашла в моём чемоданчике, с которым я хожу на работу.
- Снова взялся за старое, писака несчастный?
Чтобы больше ноги твоей в моём доме не было! Тебя давно следовало
выгнать! Моему сыну не нужен отец-предатель.
Она точно знает, какой отец нужен Андрею...
И ещё эти Наташины "пять лет"...
Плюнул и уехал в Левашово. Комната, слава
Богу, у меня давно есть.
Как хорошо болеть! Я чувствую
себя вельможей. Лежу на подушках, торопиться некуда. Цежу чрез соломинку
Плутарха и подкидываю дрова в печку. Койку подвинул ближе к теплу.
Блаженствую, счастливый человек.
Болезнь, как хмель, возбуждаёт роскошные пиры иллюзий. Я молод, здоров.
Всё сорок зубов во рту. У меня прямые стройные ноги, никакой хромоты.
Не болит спина, судороги не стягивают мышцы ног. И над головой не
висит ни единого неразрешимого вопроса.
Молодые и красивые претендентки стоят у моей постели. Одна перелистывает
мне книгу, другая поправляет подушки, третья подаёт ночную вазу.
Почему так много женщин? Ах, Да я же наследный принц. Женщины заглядывают
в мои глаза и молят: "Люби меня!"
Как хорошо быть молодым принцем! А старость - это невыносимое ежедневное
унижение человека Богом. Фу, противно, не хочу думать.
  .
|
