НАХАЛОВКА
Колыбелью моего детства была Нахаловка.
Раскулаченные единоличники, беглые колчаковские унтера, бывшие купцы,
а ныне голодные и злые бродяги, воры и проститутки - вся беспаспортная
шантрапа слеталась на строительство индустриального гиганта. Под
жильё рыли землянки, строили бараки. Мужики помоложе пристраивались
у местных вдов. Забулькали по дворам самогонные аппараты. Для Нахаловки
началась новая, бурная жизнь с трудовыми победами, лозунгами и поножовщиной.
Ярких людей в поселке было нёмало,
но среди нахаловских знаменитостей бабка Юлечка занимала особое
место. Она была матерью убеждённого коммуниста, моего отца. Трезвой
её никогда не видели. На улице бабка собирала толпу зевак, любила
петь похабные и антисоветские частушки.
В тридцать четвёртом году, во времена партийной
чистки, от отца потребовали отчёт о Юлечке. Он публично отказался
от родной матери и поэтому удержался в партии. Но жить с матерью
под одной крышей уже не мог, и мы перебрались из нахаловской землянки
в городской барак. Бабка осталась в Нахаловке. Она жила весело -
не работала, спекулировала водкой и краденым. В праздники, соскучившись
по сыну, она отчаянно напивалась и навещала нас. Я помню её визиты.
Юлечка становилась у наших окон и вызывала отца на разговор:
- Родимый мой! Выдь, кормилец! Дай хоть
глазком на тебя глянуть. Ох, и сопливый же ты был, как всё наше
племя. И зачала я тебя с какой-то сволочью... Сколь раз удушить
хотела - не смогла, дура. Разве думала, что коммунист вылупится...
На её причитания к нашему дому сбегался
весь околоток. Шло бесплатное кино. Никто не смел так откровенно
выражать ненависть к большевикам, как Юлечка, но на одобрительный
смех у людей храбрости хватало. Бабка привлекала внимание полным
отсутствием страха перед властью. Говорили, что у неё "вся
милиция в руках". В этом была доля правды - Юлечка была связана
с крупными ворами, а милиция их побаивалась.
Отец ненавидел свою мать и страшился её
визитов.
Под хохот толпы бабка доставала из широких
юбок шкалик, выливала его в беззубый рот и вдохновенно продолжала
трепать отцовское имя.
Отец метался по комнате, как затравленный
зверь.
- Убью заразу! - стонал он.
- Я тебе убью! - отвечала мать. - У тебя
детей четверо! - Она бросала ему бельевую веревку. Отец, не замечая
того, рвал её руками.
Однако бывали и тихие воскресные дни. У
отца была собственная "нулёвка" для стрижки волос. Во
дворе ставили круглый чурбак. На него мамаши из соседних дворов
сажали своих косматых отпрысков.
Мамы волновались, машинка была редкостью,
они привыкли к ножницам.
- Сиди, не шевелись, - шипели они на детей.
Отец преображался. Он умел любить ребятишек.
Не нас, а чужих. Своих он просто не замечал. Отец расцветал, становился
новым, красивым, веселым. Балагуря и смеясь, он скашивал вшивые
заросли с холмистых голов. "Вот бы мне такого батьку",
- мечтал я.
Дома он был скучен и сер. Происходило это
оттого, что мы знали его слабые стороны: дикую вспыльчивость и несправедливость.
Отец был инвалидом. Два года назад на шахте
случился обвал. Отца вытащили из забоя с переломанными ребрами и
помятым черепом. Медициной он был приговорен. Однако мать, оставив
нас, детей, на попечении Юлечки, полгода не вылезала из больницы,
и отец приковылял домой. Мы стали жить на его нищенскую инвалидную
пенсию.
Когда от голода умерла младшая сестра, мать
в слёзах пришла в рудничное управление. Шахтное начальство "вошло
в положение".
Зная коммунистическую принципиальность отца,
ему предложили "лёгкую работу" - заведовать продовольственным
складом. Отец по малограмотности хотел отказаться, но обрадованная
мать сказала, что будет ему помогать. Она кончила пять классов и
умела считать на счётах. Её зачислили на склад уборщицей.
Шло время, а "хлебная" должность
отца никак не отражалась на нашей жизни. Семья по-прежнему голодала.
Однажды, в конце рабочего дня, отец заметил,
как мать собирает в карман крупу из прорванного мешка. Стол с чернильницей
и накладными полетел в сторону.
- Сука! - задыхался отец, избивая её сапогами.
- Народное добро... мне партия доверила...
Мать ушла со склада "по собственному
желанию".
В семье отец как бы заранее отказывался от попыток быть "хорошим".
К матери он относился с видимым безразличием:
- Санька - обед! Санька - спать!
Каждый день нагромождал между ними преграды,
но убирать их ни отец, ни мать не умели.
Иногда приходил стричься и глухонемой Игнат,
рудничный дурак. Он садился на чурбак и застенчиво улыбался. Ходил
он босиком, в галифе и военной гимнастерке. Грудь его была увешана
крестами и медалями из жести.
По крестьянским обычаям считалось грехом
бить корову или лошадь. Такой священной коровой на руднике был Игнат.
Старухам и вдовам он собирал уголь на отвалах породы, колол дрова,
копал огороды. Его кормили и не обижали.
Из взрослых обратил на меня внимание именно
он. За это я прилип к нему всей душой. Игнат оказался единственным,
кому я доверял свои мальчишеские тайны. Никакой разницы между собой
и дураком я не чувствовал. Он понимал меня с полуслова, я понимал
его молчание.
В общении с Игнатом я стал замечать, что
люди всегда говорят о простых и неинтересных вещах. Сокровенное
постигается какими-то другими, неведомыми путями.
Влияние Игната было так велико, что в школе
я сам стал пользоваться всеми привилегиями дурака: думать вслух,
делать, что вздумается.
У доски я обычно порол чушь. Историк Евлампий
Гаврилович вызывал меня к доске и без всякой надежды на ответ спрашивал:
- Об Александре Македонском что-нибудь знаешь?
- А как же? Знаменитый был человек, кто
про него не знает? А вы, Евлампий Гаврилович, знаете, чем кормит
кур сторожиха Амелиха?
Класс настораживался.
- Каких ещё кур? Опять тебя, Степан, заносит?
- Евлампий Гаврилович, как же получается?
То, что было тысячу лет назад, вы знаете, а простой вещи - чем кормятся
куры Глуперии Сидоровны - не знаете?
- Ну, и чем же? - невольно включался историк.
- Овсом с конного двора, Евлампий Гаврилович.
Поэтому кони на руднике дохлые, а курицы у неё несутся по два раза
в день.
Когда класс успокаивался, Евлампий Гаврилович,
вытирая глаза платком, спрашивал:
- Это всё, Стёпа?
- Пока всё.
Я шёл на место. Евлампий выводил мне "неуд".
По учительской гуляли анекдоты о моих проделках.
Если урок проходил без происшествий, учителя уходили из класса,
будто я их обокрал. Они не знали, чего стоили мне некоторые проказы.
Дочка Амелихи училась в нашем классе. Когда
я развлекал ребят, она сидела такая бледная, что веснушки на её
щеках горели красными кляксами. На другой день Коська, её старший
брат, поймав меня за сараем, долго и старательно лупил:
- Будешь, гад, трепаться? Будешь?
- Ей-богу, Коська, последний раз, - клялся
я, размазывая кровь по физиономии. Потом я долго соображал, что
лучше: учить историю или рассказывать про курей Амелихи?
Жирные Амелихины куры занимали меня не случайно.
Они исчезали одна за другой. Из милиции в школу пришла бумага, в
которой говорилось, что кур ворую я. Дело раскрылось просто: кур
Амелиха метила чернилами, поэтому они бегали с фиолетовыми головами.
Однажды я поймал курицу, оторвал ей башку и смылся. Голову я оставил
на месте преступления. Шестилетний Петя Шашков какал за сараем и
всё видел. Он подобрал голову и таскал её по улице, пока не попался
на глаза Амелихе. Глуперия нажала на Петьку, и он рассказал, кто
оторвал курице голову.
Узнав о милицейской бумаге, в класс прибежала
напуганная мама и прямо на уроке учинила мне мордобой.
- Стыдно, поди? - спросила литераторша Галина
Павловна.
- Не в том дело, - пробурчал я, - спросите
лучше, стал ли я хоть чуточку умнее?
Класс грохнул.
Участковый засек нас в лесу, когда я варил
курицу и угощал курятиной дружка Витю. В милицию нас привели вместе.
Молодой лейтенант спросил его с ухмылкой:
- Ну, и как она была на вкус?
- Не уварилась, - хмуро ответил Чаплыгин.
Нас увели в холодную.
До самой войны я слышал в посёлке этот весёлый
вопрос: "Ну, как, Степан, курочка уварилась?"
Отец Виктора, известный на руднике пьяница,
погиб в шахте во время обвала. Мать работала уборщицей в нашей школе.
Она мыла полы, стирала бельё и тоже частенько "зашибала".
"Золотко моё" называла она Витю
и в запое не появлялась дома по трое суток.
Виктор был хрупким мальчишкой с зелёным
румянцем на щеках. Он никогда не улыбался. В углах его губ от вечного
недоедания были промоины. Они трескались, сочилась кровь, появлялись
струпья. Разговаривая, он прикрывал рот ладошкой. В глазах его стояла
гримаса боли. Он был тих и неразговорчив. От одного взгляда на него
мне хотелось плакать или чем-нибудь ему помочь. Может быть, поэтому
я и угощал его в лесу.
Неожиданно Виктор стал моим соперником.
Он помогал Нине по математике. Я ревновал. Однажды, стараясь не
глядеть ему в лицо, я повёл его за соседскую стайку. Здесь, у кучи
коровьего навоза, я ударил Виктора в лицо. Он молчал, не защищался,
не плакал. Меня мучило чувство жалости, но Нина льнула к нему, и
я жестоко избил Чаплыгина.
На другой день Нина собрала парней покрепче,
и Виктор был отомщён. Меня лупили после уроков во дворе школы. Нина
стояла в стороне и руководила избиением.
Уже в девятом классе Виктора волновали проблемы
интегрального исчисления. Наш математик Маркелыч часто отдавал ему
свои уроки.
В заботах об учительском престиже "педагогическая
общественность" возмущалась, на Маркелыча кляузничали. Он злился,
смеялся, разводил руками и по-прежнему отдавал уроки Витьке.
Стройная логика математических формул в
изложении Чаплыгина завораживала. Мы сидели с открытыми ртами. Маркелыч
не мешал Виктору переворачивать наши книжные представления о математике.
Тот шутя умел доказать, что сумма углов треугольника не равна 180
градусам, что параллели пересекаются и т.д.
Мне чехарда с математикой была на руку.
Я объявил её трепотнёй и совсем перестал учить. Меня больше занимало
то, что от Маркелыча ушла жена, и он стал пить.
Он плакал на уроках, обнимал Виктора и пророчил
ему большое будущее.
Однажды школьный звонок прозвенел на двадцать
минут раньше, чем следовало. Я подвел школьные часы. На классном
собрании директор школы сказал:
- Ты, Степан, беспардонный тип!
- Пардон, - прогнусавил я в ответ.
С директором была истерика. Меня выгнали
из школы.
Землянка бабки Юлечки была крепостью, где
я скрывался в трудные времена, как в божьем храме. Когда я приходил,
она доставала яркую жестяную банку с "монпансье" и угощала
меня чаем.
- Чо опять натворил?
- Меня из школы выгнали.
- Плюнь и разотри. Я сроду не училась, а,
вишь, чай без конфет не пью.
Я отсиживался у бабки неделями. Вечером
в землянку приходило жульё. На моих глазах воры задумывали операции,
пили водку, делили деньги. Бабка давала советы. Иногда она говорила:
- Стёп, подь с ребятами...
Я охотно бежал "на стрёму".
Когда за мной заходила мама, Юлечка накидывалась
на неё:
- Не отдам! Заучили парня. Пущай отдохнёт!
Нередко мать уходила ни с чем.
Однажды в землянку к Юлечке пожаловали дорогие
гости - наша "классная" Галина Павловна с дядей Васей,
отцом Нины. Ходили слухи, что Василий Иванович, главный инженер
шахты, "крутит" с нашей учительницей.
Бабка засуетилась:
- Раздевайтеся, грейтеся, гости дорогие,
- лебезила она, - почет-то какой, уважение мне, старухе, сделали!
Ведь ко мне окромя жулья да легавых отродясь никто не захаживал.
Я присмирел, ждал взбучки. Но дядя Вася
моргнул Юлечке, и на столе появилась бутылка "Пшеничной".
Я сидел, тупо ковырял студень и ничего не соображал. Гости при мне
стали форменным образом дурачиться.
После двух рюмок Галина Павловна стала таскать
дядю Васю за нос, а тот молил:
- Галочка, пощади!
Это была полная открытость, полное доверие.
Я не выдержал такого испытания и заплакал, уткнувшись лицом в подол
Галины Павловны. "Галочка" теребила мои вихры и смеялась:
- Дурачок, ну, зачем ты подвёл часы?
- Я хотел узнать, что будет.
- И как, узнал? - смеялся дядя Вася.
На прощанье Галина Павловна сказала: "Завтра
в школу".
Оказывается, она отвоевала меня у директора. Теперь я понимаю, что
педагогика - это искусство. Искусство уважения к человеку.
На другой день в школьном коридоре я увидел
директора. Вслед ему неслось:
- Пардон идёт, пардон! - Это кричали первоклашки,
мои преемники.
Через неделю дядя Вася остановил меня на
улице, пригласил на рыбалку. Потом мы съездили за кедровыми орехами,
затем на охоту.
В ответ я с радостью исполнял обязанности
охотничьей собаки - лазил по болотам, выгонял на выстрел уток. Он
давал мне стрелять из двустволки и приводил домой посмотреть библиотеку.
Мы бродяжничали по тайге, доходя до предгорий
Алтая, неделю плыли на плоту вниз по Томи.
Было так много жизни: ночной костёр, уха,
добрые глаза дяди Васи... И вдруг... Вдруг дядю Васю объявили врагом
народа то есть моим врагом.
У нас многих забирали, но меня это не трогало.
Мы, мальчишки, радовались, что бьют врагов народа. В школе собирали
линейку, и директор по бумажке читал нам имена очередных "врагов".
В конце говорилось о применённых к ним карах. Мы хлопали в ладоши.
Но - дядя Вася...
Вечером он разыскал меня у Юлечки. Взял
за плечо, с тоской глянул куда-то мимо и прохрипел:
- Степан... Стёпа, помоги Нине...
Быстро повернулся и ушёл.
Дома, чтобы не забрызгать кровью стены,
он обмотал голову полотенцем, взял в зубы динамитную шашку и подключился
к току. Утром я увидел его без головы. В тот же день мать Нины "тронулась",
и её увезли. В психбольнице она быстро скончалась.
Из дома, где жило рудничное начальство,
Нину выселили. Я попросил Гошку, одного из бабкиных подопечных,
достать лошадь. Пришёл Игнат. Мы втроем, вор, дурак и хулиган, перевезли
Нину в рабочий барак, в комнатку, похожую на конуру. Библиотека
в комнате не поместилась, и мы перетащили книги в наш дом.
На другой день Галина Павловна пришла к
Нине, но девушка не могла с ней говорить. Досужие языки успели рассказать
Нине о связи учительницы с её отцом.
На педсовете директор назвал Галину Павловну
Ковалёву "беспринципной кошкой, потерявшей классовую бдительность".
Всем было известно, что директор сам домогался Ковалевой, но она
предпочла "врага народа".
Галина Павловна ушла из школы и уехала из
наших мест.
Перед войной я успел получить от неё письмо и
перевод на четыреста рублей. "Стёпа, милый, - писала учительница,
- я знаю, ты Нину не оставишь. Не говори ей о деньгах, придумай
что-нибудь.
Теперь тебе придётся много выдумывать".
Через четыре месяца Галина Павловна умерла
при родах.
Нине не на что было жить, и я впервые задумался, как доставать деньги.
В размышлениях на эту тему я как-то увязался за парочкой, которая
шла в обнимку к лесу. В тенистых зарослях парень снял пиджак, повесил
на сук и прижал к себе девушку. План созрел мгновенно. Когда любовники
достаточно распалились, я подкрался и "увёл" пиджак.
Бабка Юлечка обрадовалась, что я, наконец,
занялся делом, и дала мне денег. Я купил Нине летние туфли и притащил
в барак еды.
В следующий раз я выследил хорошо одетую
пару. Но по ходу операции возникла проблема - пиджак оказался подстилкой.
Пришлось рывком выдёргивать его из-под парня. Понятно, что догнать
меня в лесу было невозможно.
Трофеи реализовывала Юлечка. Деньги я отдавал
Нине, врал, что продаю книги её отца.
Однажды мне попалась кожаная куртка с пятизарядным
"Смит-Вессоном" в кармане. За наган я получил немалые
деньги, а куртку пришлось утопить в Томи. Юлечка её не взяла, такие
куртки у нас носили чекисты.
Под моим нажимом Нина стала ходить в школу.
Для неё это было испытанием.
В посёлке многие шипели ей вслед - "яблоко
от яблони..." В школе тоже нашёлся рьяный патриот. Им оказался
наш физик Виноградов. На каждом уроке он считал своим долгом напомнить
Нине, что она является дочерью врага народа. Нина убегала в слёзах.
Остаток урока я проводил в ступоре - ничего не слышал, не видел
и не мог подняться.
В отчаянии Нина как-то крикнула мне:
- Сопляк, не можешь проучить этого дурака!
Я сам давно думал об этом, но ничего не
приходило в голову. И тут вспомнил об Игнате.
Он ночевал в старой заброшенной бане на
окраине Нахаловки. Я объяснил ему, что Виноградов обижает девчонку.
Игнат выслушал, кивнул и что-то промычал.
Через день Виноградова нашли убитым возле
шахты "Диагональная".
Меня где-то черти носили, когда Игнат пришёл
к Нине. Он застенчиво посмотрел на неё, вырыл в земле ямку, бросил
в неё окурок, зарыл и нарисовал крестик. Потом показал на руках
шесть пальцев.
Виноградов был шестипалым.
Нину стала бить мелкая дрожь. Потом пришла
соседка Галя и подтвёрдила рассказ Игната. Через час, ничего не
подозревая, прибежал к Нине и я. Лязгая зубами, Нина разрыла "могилку"
Игната. Я всё понял и стал лихорадочно соображать, что же делать?
Надо было нёмедленно разыскать Игната, поговорить с ним. Он мог
простодушно рассказать обо всём ещё кому-нибудь, страх ему был неведом.
Нина схватила меня за руку:
- Не уходи! Этот Игнат... Я знаю, это из-за
меня... Я боюсь! - Она закрыла дверь на крючок.
- Не городи глупости, мне надо к Игнату.
- Я прошу тебя, Стёпа, не уходи! Останься,
Стёпа! - Нина бросилась на колени и схватила меня за ноги.
- Если я не уйду, меня завтра заберут.
Нина сорвала с себя кофточку, сбросила юбку.
- Если уйдёшь, я не доживу до утра...
- Оденься, дура! - заорал я. - Как не стыдно?
Нина откинула крючок.
- Иди! Но больше ты меня не увидишь.
Я запер дверь и взял Нину на руки.
Витька не знал об Игнате и думал, что Виноградова
убил я.
Он пришёл ко мне и поклялся, что "примет
смерть, но не откроет тайну". Мне опять захотелось ударить
его или угостить курятиной.
Я не находил себе места. Беда была ещё
в том, что Юрка Виноградов был наш, нахаловский. Он кончил нашу
школу, потом институт в Томске. Прошлой зимой он вступил в партию.
Юрка был единственным сыном у матери. Отец его умер от ран после
гражданской. За доброту и любовь к сыну мать Виноградова звали тётей
Душей. Она работала в школе уборщицей и страшно гордилась своим
"учёным" сыном. Мы жили рядом с тётей Душей. Мать посылала
иногда проведать её, отнести кусок пирога с капустой или лекарство
от сердца. Теперь я не мог смотреть на тётю Душу. Я боялся встретить
её, боялся своего безумного раскаяния. Я боялся за Нину и выл по
ночам от жалости к тёте Душе.
Виноградова хоронила вся школа. Почерневшую
тетю Душу почти несли на руках. Витька Чаплыгин шёл за гробом, я
прятался в толпе. Нины на похоронах не было.
Директор над гробом сказал речь:
- Недолго проработал товарищ Виноградов
на ниве просвещёния, но успел показать себя преданным борцом за
дело Ленина-Сталина. Злодейское убийство члена великой партии большевиков
никогда не простится врагу.
Теперь этим врагом стал я.
Виктор скоро узнал о моей близости с Ниной,
но отношения к ней не изменил. Он помогал ей готовиться к выпускным
экзаменам по математике и хранил свою тайну. Шёл июнь 1941 года.
Убит был Чаплыгин на Северном Донце, под
Каменском.
Это случилось во время танковой атаки немцев на нашу отступающую
колонну. Кругом простиралась голая степь, ячмень не достигал наших
колен. Прятаться было негде, окопаться не успели.
После панического ужаса и бесполезной пальбы из нескольких трёхлинеек
танки окружили группу красноармейцев. Ребята подняли руки. Немец
открыл башенный люк и закричал: "Сталин капут!" В это
время в танк полетела связка гранат. Связку бросил Чаплыгин. Танки
подавили ребят гусеницами.
Я лежал в воронке, оглушённый снарядом, с залитым кровью лицом.
Надо мною качалось рыжее июльское небо.
Теперь мне семьдесят. Я часто не сплю по ночам.
Витька бросил свою связку, я - нет.
Я перед ним в долгу.
