ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ
Вчера наш спецвзвод перебросили на высокий правый берег Донца.
Разместили на позиции. Мы вырыли окопы, установили три пулемёта.
Василию, моему второму номеру, дали пулемёт, а мне привели новенького
- Исаака, щуплого очкарика.
За нами переправа. С передовой ещё вчера тянулись повозки с ранеными,
ковыляли, поддерживая друг друга, перебинтованные солдаты. Но сегодня...
С утра потянулись уже не раненые. Люди двигались и группами, и поодиночке.
Сначала их было нёмного, но поток всё увеличивался. Капитан нам
всё объяснил:
- Это не солдаты, это предатели. Паникёры, бросившие свои позиции.
Они оставили боевых товарищей на погибель.
Капитан поставил задачу - не допустить дезертиров к переправе.
- Чей приказ "Ни шагу назад!"? Сталина! За нарушение приказа
- расстрел. Предателям нет пощады! Переправа не для них.
С каждым часом их становится всё больше. Понурые, с чёрными лицами,
они бредут прямо на наши окопы. Желторотые, безусые школьники, седые
старики, непонятно как попавшие на фронт... А у меня "Максим",
шестьсот выстрелов в минуту. Справа ещё один, и слева пулемет.
Но сколько же их! И почти всё без оружия.
"Фронт бросили, гады! - думаю я. - Шкуру спасают, трусы. Их
товарищи за Родину гибнут, а эти за Донец захотели. Не пущу!"
Переправа с утра забита скотом. За ночь нагнали его видимо-невидимо.
Вдоль реки чуть не до горизонта колышется, мычит, блеет живая серая
туча. Не доенные коровы орут дикими голосами. Лошади, овцы лезут
в воду, жадно пьют взмученную тысячами копыт береговую грязь.
Бабы-телятницы и старики-пастухи бешено матерятся, хлещут кнутами
направо и налево. Постепенно из колышущейся тучи вытягивается цепочка
скота, загнанного на мост. Отсюда, с высокого берега, она кажется
тонкой, хотя коровы идут в четыре ряда.
Здесь же, среди дикого хаоса, застряли десятки повозок с ранеными.
Охрана на мост их не пускает. Есть приказ - в первую очередь спасать
народное добро.
На реке кое-где видны лодки и плоты, набитые ранеными, но их явно
не хватает.
Сверху мы смотрим на копошащуюся массу и хохочем. Нам весело. Сегодня
нам выдали не боевые "сто грамм", а налили по стакану
спирта. Нам предстоит важное задание - остановить отступающих.
Я поворачиваю голову в сторону фронта и вижу, что уже вся степь
усыпана движущимися фигурами. Из-за дальних холмов бредут сотни
серых, измученных теней. Их грязный поток стекается к дороге на
мост, прямо на наши пулемёты.
- Готовсь! - Кричит капитан. - Прицел - ноль! По подлым трусам,
предателям Родины - огонь!
Припадаю к прицелу, жму на гашетку. И в этот миг что-то тяжёлое
наваливается сверху, отрывая мои руки от пулемета.
- Сука! - Я вижу искажённое ненавистью лицо Исаака, своего второго.
- Суки вы всё! Что творите, гады! По своим!? Там же отцы наши, братья...
Сволочь ваш Сталин!
Исай бьёт меня маленьким кулачком, плюёт в лицо.
- Ты что, очумел? - Я отшвыриваю Иську от себя.
- Сволочи! - стонет Иська, размазывая по щекам слёзы - Папу убили...
И маму.
- Маму! - Свирепею я - Я тебе дам "маму"! Ленту подавай!
Справа и слева короткими очередями уже стучат пулёметы. Бросаюсь
к своему, хватаюсь за рукоятки... Молчит! Из патронника вырвана
лента!
- Да ты что, гад! Да я тебя, сопляка...
Лихорадочно пытаюсь заправить ленту. Меня трясёт, лента не слушается.
- Слизняк вонючий! Студент! Я тебя за Сталина... Удавлю!
Наконец лента входит на место, я бросаюсь к прицелу, жму... Иська
кошкой снова прыгает на меня.
- Не дам! - Визжит он. - Звери!!
На этот раз мне не удаётся оторвать его. Он вцепился, как клещ,
кусается, пытается пнуть в пах. Мы в бешеной схватке катаемся по
окопу.
Перед глазами мелькает офицерский сапог. Хлопает пистолетный выстрел,
и Исай с простреленной головой мешком повисает на мне.
- Жидовская морда! - Рычит капитан и суёт наган в кобуру.
Я ошалело смотрю на капитана.
- Чего рот разинул? Подавай!
Капитан прыгает к пулемёту и строчит, строчит по "предателям",
лупит по "врагам Советской власти".
Три недели отступления, беспрерывных бомбёжек, ночных
маршей и миномётных обстрелов, словом, три недели правдашней войны
вымели у Степана всякие мысли. Никакие слова не могли передать происходящего
даже приблизительно. Жила только душа, состоящая из одной боли, к
которой лучше было не прикасаться. Надо было рыть окопы, бежать, отбиваться
и опять бежать. Если дело дошло до того, что перестали хоронить убитых,
если перестали подбирать раненых, то лучше всего было помалкивать.
И Стёпка молчал, боясь воспоминаний о том, что заставляло его молчать
ещё задолго до войны. Постепенно он превращался в глухонемого, подобно
рудничному дураку Игнату.
И только каким-то отдалённым уголком души Степан чувствовал падающую
на него тень трагической русской истории.
 
.
|
