В седьмом классе к нам пришел новенький. Был он высок
и спортивен, держался скромно. Наша классная посадила его за мою парту
и мы вскоре сдружились. Особого интереса к школьной премудрости он,
как и я, не проявлял. После уроков, забросив портфели и схватив по
куску хлеба, мы бежали в "Красный сад" - на "катушку".
"Катушкой" звалась высоченная деревянная гора, которую сооружали
в парке каждую зиму. Поднимались на гору по ступенькам, идущим вдоль
ледяного ската. В любой час до позднего вечера на "катушке"
стоял гвалт от ребячьей возни. Многие ради катания с горки прогуливали
школу. Младшие катались на фанерках, мы же носились с горы на ногах
или, если удавалось уцепиться за девочку постарше - "на мякенькой"
Так продолжалось до тех пор, пока в РОНО не накопились сотни родительских
жалоб. Тогда "катушку" стали сооружать лишь на время зимних
каникул. После окончания каникул приходили плотники и под наши горестные
издевательства разбирали горку.
Вечером, когда на стадионе начинала звучать музыка и зажигались огни,
мы, подхватив коньки, через тайный лаз в заборе отправлялись на стадион,
где каждую зиму заливали каток. Кататься вместе с другими по кругу
нам было не интересно. В центре ледяного поля с толпой мальчишек мы
играли в "мойки", с криком догоняя друг друга и сбивая с
ног зазевавшихся "чайников".
В восьмом классе мы больше катались на лыжах, а в девятом неожиданно
увлеклись балетом. Володька, так звали моего приятеля, к тому времени
раздался в плечах, начал бриться и стал поглядывать на девушек. Однажды
он познакомился с молодой балериной, которая пригласила его на спектакль.
Володька носил под курткой тельняшку, выглядел старше своих лет и
девушка, видимо, решила, что он курсант военно-морского училища. Володьке
хотелось показать девушку мне и, взяв обещание, что я не буду болтать
о школе, он пригласил в театр и меня. Пришлось впервые в жизни стирать
рубашку и гладить брюки. С тех пор мы не пропускали ни одного спектакля.
После представления Володька отправился провожать балерину, а я, изнывая
от зависти, побрел домой.
Жил Володька в старом деревянном доме на другом конце города, поэтому
я редко бывал у него. Но однажды перед экзаменами я, не предупредив
приятеля, забежал к нему. Стоял жаркий день. Мой друг сидел за учебниками
в трусах. У него не было правой ноги. От неожиданности я не мог вымолвить
ни слова. Володька смотрел на меня и тоже молчал.
- Как же это? - Выдавил я наконец.
- Вот так. В детстве со скалы в море прыгнул.
- Но каток, лыжи...
- Приспособился. У меня протез. Ну, ладно, ты погуляй, я сейчас оденусь.
Я вышел на улицу. "Вот это да, - думал я, - он же и воду на коромысле
носит..."
Мне было неловко. Я неожиданно узнал чужую тайну и теперь не знал,
как себя вести. Приятель предстал вдруг другим, мужественным и серьезным
человеком, которого я прежде не знал. Когда Володя вышел, мы заговорили
об экзаменах, о новом балете, но прежней легкости между нами уже не
было.
После экзаменов Володя устроился на работу в пароходство. На медкомиссию
он принес "липовые" справки, написанные знакомой медсестрой.
Он подошел к столу, за которым сидели члены комиссии, снял тельняшку
и весело спросил: "Раздеваться дальше?" Председатель комиссии,
дама средних лет, залюбовавшись его широкими плечами, улыбнулась:
"Не надо".
Так Володька стал кочегаром на колесном буксире "Сергей Тюленин".
Всю навигацию он швырял лопатой уголь в раскаленную топку парохода.
Пот лил с него градом, протез натирал кожу до крови, но команда буксира
так и не узнала, что их кочегар - инвалид.
®®®®Летом я тоже ушел работать в бригаду бурильщиков и в нашу школу мы
уже не вернулись. Оба заканчивали ШРМ - Школу рабочей молодежи. Осенью
я ушел в армию, а Володя поступил на факультет журналистики.
Жизнь надолго разбросала нас. После армии я уехал из родной Перми
в Ленинград и мы не виделись тридцать лет.
Однажды в поезде сосед по купе развернул газету. В глаза бросилось
знакомое с детства название - "Звезда".
- Вы, пермяк? - Спросил я.
- Да. - Несколько удивленно ответил сосед.
- Мы земляки. Позвольте мне посмотреть газету.
- Пожалуйста.
Шел июнь девяносто шестого года. Я развернул номер. В глаза бросился
заголовок: "Чеченский синдром". Начинаю читать: "Не
стала ли Чечня той пашней, на которую мы по примеру мифического Язона,
высеваем зубы дракона, из которых вырастают беспощадные войны?"
"Журналистка Нина Ефимова обнаружена мертвой вместе с матерью.
Обе убиты выстрелами в затылок. Она - восемнадцатый журналист, погибший
в Чечне, с начала боевых действий".
"Армия не хочет отвечать за просчеты политиков, их внутренние
разборки за место под солнцем".
Смотрю в конец статьи - знакомая фамилия! "Неужели он? Не может
быть! Ему же, как и мне, за шестьдесят. Кто его, инвалида, на войну
пустит? Да и имя другое - странное, не русское какое-то..."
Возвращаю газету.
- Спасибо. Хорошая газета. Корреспондент о войне правду пишет.
- Да, он парень боевой. Я за его репортажами еще с Карабаха слежу.
"Парень", - думаю я, - значит, точно, не Володька.
- Я тоже пишу. Надо бы с ним познакомиться.
- Застанете ли? Репортаж-то из Чечни.
Через день я отправился в редакцию. Сосед по купе оказался прав, автора
статьи в редакции я не нашел. Полистал подшивку газет за предыдущие
годы, кое-что выписал. Вот эти выписки.
Корреспонденция из Нагорного Карабаха за девяносто первый год, "С
юности остался в памяти голос Рашида Бейбутова: "Мальчик веселый
из Карабаха..." Кем стал сегодня тот мальчик? Да и жив ли он?
Четвертый год продолжается конфликт между армянской общиной Карабаха
и Азербайджаном. В прошлом году здесь убито пятьдесят семь человек,
в этом с января по июль - сто двадцать семь. Неужели сегодня Нагорный
Карабах - это Афган - 2".
Июнь, девяносто третьего года - репортаж из зоны Осетино - Ингушского
конфликта: "Ни одного целого дома. Иду по развалинам - разбитые
телевизоры, обрывки одежды, осколки сервиза, сгоревший мотоцикл...
Над всем - горячее, южное солнце. Погибло шестьсот человек, в том
числе двенадцать детей, ранено шестьсот пятьдесят".
Июль, девяносто третьего года: "Лечу на самолете с "грузом-200"
(так со времен афганской войны кодируется перевозка цинковых гробов).
Самолет развозит павших на двенадцатой заставе пограничников. Развозит,
чтобы с ними могли проститься родные. На каждом аэродроме нас встречают
слезами".
А вот репортаж девяносто пятого года: "Посадка на самолет Пермь
- Минводы. Подбегает женщина и с неистовой надеждой обращается к нам:
"Если в Чечню, может быть встретите сына - Сашу Пономарева. Может
встретите..."
Капитан-пограничник успокаивает: "Не горюй, мать. Там теперь
многие встречаются". И уже в самолете, пристегивая ремень, с
горечью добавляет: "Эх, Россия, плакать тебе еще и плакать..."
Он выходил из Афгана с боями через месяц после того, как генерал Громов
доложил правительству о выводе последнего Советского солдата. От их
батальона осталось десять человек. И вот снова - на войну. Убитых
с нашей стороны уже более двух тысяч.
Сашу Пономарева я искал, но не нашел".
"Зачем мы здесь? - Спрашивает танкист Валерий Тимофеев. - Кто
виноват в этой войне? У меня четвертый танк, три сгорело. Одиннадцать
моих ребят погибли. Когда закончится все это, повернется ли у кого-нибудь
язык сказать: "Мы одержали победу".
Вот такие, рвущие душу репортажи, шлет этот корреспондент. Я сам работал
в газете, и знаю, что писать ту правду, которая живет в сердцах обманутых
матерей, плачущих над цинковыми гробами - немалый риск. Такая правда
не нравится "хозяевам жизни", а газетчики в их руках. Но
находятся все же честные люди.
Через неделю звоню в редакцию.
- Вернулся ли корреспондент из Чечни?
- Вчера прилетел.
Еду пожать руку мужественному парню. Вхожу в кабинет. Склонясь над
столом, сидит седой человек. Поднимает голову, но меня не видит. Он
весь еще там, среди огня и дыма. Неужели это он, мой однокашник?
- Володька, ты?
Сколько же у него за плечами! Обнимаю и плачу.
- А почему - Вольдемар?
- Так по паспорту, - улыбается старый друг.
Передо мной снова мой Володька - корреспондент областной газеты Вольдемар
Пырсиков.
