В десять лет попалась мне книжка в красной
обложке. С первой страницы угрюмо смотрел автор. Книжка называлась
"Что такое хорошо и что такое плохо". Я сразу понял, что
автор догадывается о моих школьных проделках, двойках и прочем разгильдяйстве.
Я давно предпочитал урокам чтение посторонних книг, а потому решил
перелистать и эту. Как ни странно, стихи мне понравились, а тяжелый
взгляд автора запомнился.
Через несколько дней в магазине с непонятным
названием "КОГИЗ", куда я забегал ежедневно, я услышал,
как один мужчина сказал другому: "А та вторая - сестра Маяковского".
Я оглянулся и увидел двух женщин. Одна из них была высокой, скромно
одетой дамой, с крупными чертами лица, которые я сразу узнал по
портрету в книжке. Другая, в зеленом пальто с рыжим воротником и
ярко напомаженными губами, мне совсем не понравилась. Крашеные дамы
меня в то время не интересовали.
Я во все глаза смотрел на высокую женщину.
Она держала в руках книгу и о чем-то говорила с крашеной. Я не слыхал
о чем, но не сомневался - о брате. На свете просто не могло быть
для нее иной темы. Потом высокая дама положила книгу на прилавок,
и они ушли. Я не подозревал тогда, что мне стоило посмотреть повнимательнее
и на ее крашеную спутницу.
Через много лет я вспомнил эту встречу в
связи с любопытным разговором. Он происходил под Афинами на вилле
известного российского грека Георгия Костаки. Теплым июньским вечером
мы сидели за мраморным столиком, пили и беседовали. У хозяина дома
после операции болела спина, и он глушил боль терпким греческим
вином.
Костаки был крупнейшим коллекционером живописи.
Он собирал работы, которые впоследствии назвали авангардом двадцатых
- тридцатых годов. Костаки обычно мог часами рассказывать о своей
коллекции, но сегодня мы говорили не о картинах. Георгий рассказывал
мне о женщине, которая давно стала для меня легендой, а для него
была одной из старых московских знакомых. Мы говорили о той, к кому
всю жизнь был болезненно привязан Владимир Владимирович Маяковский.
Мы говорили о Лиле Брик.
Георгий был уже изрядно "под шафе",
и с грубоватым юмором напирал на демоническое начало подруги поэта.
Я слушал, и, казалось, сама эпоха вращалась вокруг этой женщины,
раскрашивая ее жизнь яркими мазками.
- Ты уж мне поверь, - говорил Костаки, -
роковая была баба. Мужики за ней толпами ходили. Маяковский, уж,
на что герой был, при ней себя щенком называл. Так и говорил: "Щен
я твой, щен собачий". В ней эту бабью силу еще Распутин заметил.
- Кто, кто?
- Гришка, мошенник тот самый, который царя
облапошил.
- Как же это случилось?
- А так: у нее, у Лильки-то, сестренка младшая
была, Эльза. Гуляли они как-то с нянькой в сквере. Няньке случилось
отлучиться по надобности. Тут к девчонкам поп бородатый подсел и
спрашивает: "Вы варенье любите?"
Девчонки, конечно, испугались. Борода спутана,
зубы гнилые, перегаром от попа несет. И взгляд - колючий такой,
противный. Тут и нянька бежит: "В чем дело, батюшка?"
Поп на нее покосился и говорит: "Старшая-то
хороша! По глазам видать - дьявольское отродье! Много в жизни накуролесит.
Береги девок, дура!" И пошел. Как в воду смотрел, стервец!
Подросла девка и пошла мужиков метить. Да ведь каких! Остановил
ее однажды красавец лет сорока. Высокий, в модном сюртуке, а физиономия
вроде бы ей знакомая.
- Куда спешить, барышня?
Она к тому времени уже в соки вошла, свои
прелести знала, так что уличные приставания были ей не в диковинку.
- А вам какое дело? - говорит. Ну, предположим,
в цирк.
- Плюньте, на цирк, мадмуазель. Идите в
оперу. Там вам на сегодня место в ложе будет абонировано.
Не пошла, старым он ей показался или помешало
что... А знаешь, кто это был?
- Кто?
- Шаляпин, вот кто. Федор Иванович. Это
она уже потом сообразила, как и насчет Распутина. Она мне сама об
этом рассказывала.
В революцию уже во всей стати девица была.
Модными течениями интересовалась: стихами, театром, литературой.
На все свое мнение имела, но больше всего ее свободная любовь манила.
Она в ней главную революционную идею видела - полная свобода и все
общее, вплоть до женщины, или мужика красивого. Чтобы он всем принадлежал,
не одной жене. Однако замуж все-таки вышла, за Оську Брика. Он в
литераторах числился. Щуплый был мужичонка, но - башка! Интеллектом
ее взял и утонченностью. Сама -то грубовата была, будто ее топором
одним вырубили.
Ося мог любого поэта на лопатки уложить.
На диспутах издевался над ними, как хотел. Из мухи слона умел раздувать,
по стенке их размазывал. Боялись авторы с ним прилюдно спорить,
а Лильке это очень нравилось. Идеи ее насчет всяческих свобод он
одобрял, видно, потому, что холодный был, рассудочный. Тут-то она
Маяковского и встретила, Володю. Этот был по ней! Володя в нее без
памяти влюбился, перед ней устоять было трудно.
Он в то время в славу стал входить, а она
только первых любила, самых видных. С потрохами их пожирала, аппетит
у нее был ненасытный. Володя же однолюбом оказался, вот в чем его
беда. И лирик к тому же, ранимый человек. Это он на диспутах громко
кричал, а душой кроткий был. Ласки душа его просила, тепла женского,
а тут - на тебе! - свободная любовь! Да еще хлюпик этот, Оська,
муж законный, под ногами путается. Но ведь революционной идее служить
надо, а поэт где? На переднем крае! Пришлось Лилькины идеи принять,
не унижать же себя "мещанской" ревностью. Тем более, что
и сам не раз с трибуны вещал, что семья - капиталистический пережиток.
Однако, думаю, душа его разрывалась. Ты его письма из-за границы
к ней читал?
- Читал.
- Они же кровью написаны. Одно слово - однолюб.
Лиля в таком окружении почувствовала себя литературной дамой и стала
устраивать салоны. Собирались там поэты, критики, но почему - то
больше всего приходило чекистов. Читали стихи, пили на Володины
деньги водку, словом, решали "мировые проблемы". Но решали
их тогда не столько с помощью литературы, сколько с помощью ГПУ.
Яков Агранов, главный московский ГПУшник,
тоже в салоне мадам Лили крутился. Правда, тогда чекисты были в
почете. Считалось, что они не со своим народом, а с мировым капиталом
борются. Ненасытная баба и охмурила этого Агранова. А он ее в благодарность
агентом ГПУ сделал. Стукачкой, то есть. Она об этом, конечно, помалкивала,
да только недавно документы обнаружились. Так что это печальный
факт.
Однако не удержал ее Агранов около себя.
Его сменил Краснощеков, бывший красный командир. С этим она даже
на Дальний восток укатила, да только ненадолго. Вскоре поменяла
его на фигуру покрупнее. Влюбился в нее герой гражданской войны,
казачий комбриг Примаков. Законный муж все эти финты спокойно переносил,
а Володя, думаю, мучился. Сам знаешь, чем он кончил.
Правда, кроме Лильки, у него и других огорчений
хватало. Советская власть, за которую он был готов горло любому
перегрызть, немало крови ему попортила. Сомневаться в ней начал,
затосковал, пить стал много. Предали его все, а первая - Лилька
его дорогая. Так что, были причины...
А с Примаковым такая история приключилось.
За боевые заслуги наградили его как-то портсигаром. Звали его Николай
и на портсигаре слово "Николаша" было выбито. Что-то там
еще прежде было нацарапано, да не прочесть, соскребли перед вручением
герою. Ну, наградили. Портсигар тяжелый, неудобный, карман оттягивает.
Он взял, да и подарил его новой жене, Лиле то - есть. А в тридцать
седьмом зацапали и его. Не нужны Сталину стали прежние герои. Как
обычно, пришли с обыском, забрали какие-то бумаги, а с ними и портсигар.
В протоколе это отметили, но с тех пор портсигар исчез, видно сталинскому
наркому приглянулся. А потом узнали, что портсигар этот самодержец
наш последний балерине Ксешинской преподнес. Царское имя на портсигаре
было выбито. Она его так нежно называла: "Николаша ты мой разлюбезный".
Посадили, значит, Примакова. Лиля наша к
тому времени уже вянуть начала. Поняла, что надежного мужика ей
больше не найти. Заметалась, забегала по кабинетам. Надоела начальству
смертельно. К тому же Агранов к ней личные претензии имел. Расстреляли,
конечно, героя и ее, бац! - за настырность в расстрельные списки
занесли. Подали списки отцу народов. Стал их Сталин читать, встретил
ее фамилию и вспомнил, что она ему когда-то письмо писала, защищая
память славного поэта от хулы и забвения. Подумал Сталин и написал:
"Маяковский - талантливейший поэт нашей эпохи. Не трогайте
жену поэта". Вот где сталинская характеристика, которую нам
в школе вдалбливали, появилась - на уголке смертного списка. Да...
А жизнь шла своим чередом. Законный муж,
Осип Брик, к тому времени уже преставился. Лиля опять замуж вышла,
за Катаняна. Он биографией Маяковского занимался. С его помощью
поняла, наконец, Лилька, с каким поэтом ее судьба свела, помогать
новому мужу в работе стала. С Катаняном она много лет прожила, до
самой его смерти.
Эльза, сестра ее младшая, к тому времени
давно жила за границей. Вышла она замуж за Луи Арагона, известного
писателя, борца за мир. Тогда это модно было, все за мир боролись,
хотя мир только и знал, что вооружался. Эльза тоже писать начала.
Ты Триоле читал? Она самая. После пятьдесят третьего железный занавес
приподнялся, и поехала Лилия Юрьевна в гости к сестре.
Была она уже не молода, но воздух Парижа
вдохнул в нее свежие силы. Яркими красками осени расцвела стареющая
красавица, тем более что к помаде и румянам всегда питала слабость.
Говорят, на каком-то вечере встретил ее знаменитый французский кутюрье
Ив Сен Лоран. Глянул и просто ахнул. Не влюбился, нет. Удивлен был
очень, что она косметику его фирмы на собственной физиономии так
активно рекламирует. К тому же, бесплатно.
В Париже, сам знаешь, скучать не приходиться.
Писатели вокруг нее закружились, художники знаменитые, обеды в "Максиме"...
Ожила старушка. Вернулась домой, и тут ее с почетом встречают. Интервью
берут, расспрашивают о бурно прожитой жизни. Она сначала не поняла,
отчего к ней такое внимание. Оказалось все просто: после сталинской
характеристики Маяковского в школах стали изучать. Вместе с его
именем и Брики вылезли, Лилия Юрьевна в моду вошла. Стали ее снова
по разным салонам водить. Как-то познакомили с Сергеем Параджановым,
режиссером кино. Одаренный мужик был, ничего не скажешь. Прошлое
уважал, старушка для него символом времени предстала, на ее материале
можно было ни один фильм снять. Стал Параджанов творческие планы
строить, да сорвался. Посадили его за что-то, надо думать, за талант.
А в ней, видно, последние страсти взыграли. Засуетилась старушка,
опять по инстанциям забегала. Надо сказать, что за Параджанова не
одна Лиля хлопотала, даже голландская королева вступилась. Фильмы
- то его тогда фурор в Европе произвели.
Ну, вызволили они Сергея, а он на радостях
и поблагодарить Лилю забыл. А может не знал, что она за него хлопотала.
Обиделась она, приняла это, как последний пинок судьбы, дескать,
мужики уважать перестали. Затосковала старуха, болеть стала, слегла.
Когда поняла, что песенка ее спета, написала прощальное письмо и
отравилась. Как еще дьявольской бабе с этим миром расстаться? В
землю, по христианскому обычаю, лечь не пожелала, попросила в письме
свой прах в поле развеять. Развеяли. А на валуне, что неподалеку
лежал, ее инициалы выбили: Л.Ю.Б., если эти буквы подряд читать,
почти заклинание, получается - "люблю, люблю"... Маяковский
ей когда-то кольцо с этими буквами подарил. Любила она, чтобы ей
это твердили, жить без обожателей не могла. Распутин - то не ошибся,
немало она в жизни накуролесила.
Ну, ладно, заболтались мы с тобой. Завтра
башка трещать будет, а я опохмеляться не люблю. Спать пойдем, тебе
наверху приготовлено.
И Георгий, пошатываясь, побрел спать.
Я ушел в приготовленную для меня комнату,
лег, но уснуть долго не мог. В раскрытое окно светила зеленая греческая
луна, вдали, в низине, мерцали огни Афин, звенели цикады.
"А ведь я ее видел, - думал я, - ту,
которую любил Маяковский. Я был тогда мальчишкой, на крашеных дам
не смотрел, но видел же! Стрела времени, пронзившая эпоху, коснулась
и меня. Через жуликоватого Распутина и гениального Шаляпина, через
революционный энтузиазм масс и кровавое ГПУ, через огромную мужскую
любовь и пошлый бабий флирт, через ее рыжий воротник время коснулось
и меня, уральского мальчишки.
Коснулось и понеслось дальше, задевая других.
Кого же? Я стал вспоминать, с кем сводила меня судьба и обнаружил,
что знал немало интересных людей. Все они заслуживают рассказа,
начиная с того же Георгия Костаки, человека удивительной судьбы,
коллекционера, дружившего с такими художниками, как Гончарова и
Ларионов, Бурлюк и Шагал, Татлин и Малевич.
Так пришла мне в голову мысль рассказать
о встречах с Ростроповичем и Мессингом, Ириной Федоровной Шаляпиной
и Еленой Образцовой, с Сергеем Павловичем Королевым и Ираклием Андронниковым,
с сестрой художника Филонова Евдокией Николаевной Глебовой и внебрачной
дочерью Горького балериной Ниной Тихоновой... Все они в памяти,
работы хватит надолго.
Стрела времени летит через нашу память,
оставляя на ней свои метки.
Октябрь, 1993 год.
