Машенька!
Здравствуй, моя милая!
Я весь забрызган голубыми брызгами твоих огромных глаз. Даже когда
они полузакрыты, меня окатывают голубые волны. Если твои прекрасные
глаза туманятся дымкой грусти, синие туманы застилают и моё сердце.
Помнишь, что сказала девушка со склада, когда я достал портрет загадочной
Джоконды и сравнил его с твоим лицом? Она ахнула и прошептала: "Маша,
ты же красивее!" Это правда! Ты, родная моя, прекраснее творения
великого Леонардо, потому что живая. К живой красоте нельзя привыкнуть.
Меня волнует твой чувственный рот, по-детски пухлые, необыкновенно
красивые губы. Ты вся - живой гимн жизни, человеку, счастью!
Когда я увидел тебя впервые, у меня потемнело в глазах. Это было похоже
на вспышку молнии. Захлебываясь от восторга, я стал рассказывать тебе
смешные сказки. Ты улыбалась, я наслаждался твоей улыбкой, не мог
оторвать от неё глаз. Заводские женщины не улыбаются. Женский смех
я иногда слышу, а тихую улыбку не встречал. В твоей же - цвело забытое
мною детство. Не влюбиться в тебя было невозможно.
С тех пор я жил ожиданием грузового трамвая из вашего парка. Когда
он въезжал в ворота, я бросался к платформе. Если на груде чугунных
чушек восседала ты, радости моей не было предела. Я разгружал платформу,
не подпуская тебя к тяжестям. Ты сидела в стороне так, чтобы я мог
видеть тебя. Мышцы мои играли, душа пела, я не мог оторвать глаз от
твоего лица. Когда ты соглашалась приехать к нам, я поднимал на ноги
всю квартиру. Мы с Юрой, два неприкаянных мужика, стирали и гладили
наши рубахи, начищали посуду. Соседка мыла пол в коридоре. В вазочке
появлялись конфеты, на столе в твою честь стояла бутылка вина. Вся
коммуналка жила ожиданием.
Если свидание срывалось, с горя мы пили вино, как кислую воду, и даже
торт жевали без всякого аппетита, словно солому.
Но когда ты приходила, в доме был праздник. Соседка приносила горячий
капустный пирог, пробка летела к потолку, чай нам казался божественным
нектаром. Потом Валя убирала посуду, Юра отправлялся на последний
сеанс в кино, а я целовал твои хмельные губы, твою пенную грудь. Желание
было сильнее смущения, и мы вместе улетали в голубое поднебесье.
А сегодня ты снова вручила мне письмо с мольбой о расставании. "Оставь
меня, такую женщину".
Какую "такую"? Аморальную, изменяющую мужу? Но разве ты
знаешь, какая ты на самом деле? Разве понимаешь, что за сорок пять
лет сотворила с тобой наша жизнь?
Ты же мне рассказывала, как счастливо для тебя всё начиналось: май,
весеннее солнце, праздничная демонстрация. Из репродукторов несётся:
"Широка страна моя родная..." Он, в начищенных сапогах,
в наглаженной гимнастерке, взял тебя за руку и сказал: "Девушка,
какие у вас глаза..." А потом пошли дети - первый, второй, третий,
и всё сыновья. В сорок первом было уже четверо, а когда он ушёл на
фронт, намечался пятый. До войны ты варила обеды, стирала пелёнки,
но успевала играть на гитаре и смеяться. С его уходом научилась плакать.
Растолкав детей по садам, ты бежала на завод. Маленький родился как
раз к выходу сталинского указа о прогулах в военное время. Их причислили
к дезертирству.
Два месяца ты как-то выкручивалась. Просила соседку присмотреть за
маленьким, прибегала покормить сына. Потом соседка уехала в тыл. Два
дня голодный ребёнок кричал в кроватке, а ты плакала у станка, на
третий не пошла на завод.
Они пришли ночью. Был скорый суд. Детей забрали в детский дом и отправили
в тыл, а тебя - на Ладогу. По пояс в ледяной воде вместе с такими
же несчастными женщинами ты строила причал для Дороги жизни. Похоронка
нашла тебя в лагере.
Десять месяцев тюрьмы, а потом, как во сне: голод, работа, голод,
слёзы, работа, голод... Без друзей, без родных, без ласкового слова.
После войны - поиски детей. Нашла трех старших, привезла в Ленинград.
Кормить нечем. Дети без присмотра, двойки в школе, кражи съестного.
Ребята начали курить. Работа, слёзы, отчаяние.
Соседка привела плюгавого мужичонку, заведующего мучным складом. "Соглашайся,
дура, детей загубишь. Тут хоть сыты будут". Было всё равно -
согласилась.
И вот пятнадцать лет ты живёшь в рабстве у алкоголика. Дети выросли,
работают. Ты же, как прежде, грузчица трамвайно-троллейбусного парка.
Кажется, в первый раз за многие годы ты испуганно улыбнулась, когда
я заглянул в твои глаза и сказал, как тот, первый: "Какие у вас
глаза, девушка..."
Синие глаза, прекрасные... Но какими они были тогда пугливыми, недоверчивыми.
Как тяжело прорастало в них доверие! Сколько лет в тебе не замечали
женщину... Промасленный комбинезон, мотки трамвайного провода тормозные
колодки, шпалы. И мужская матерщина с утра до вечера. Ты и сама перестала
верить, что на земле есть любовь. Жила по правилам, которые заживо
хоронят человека. Смирилась с этой жизнью. И вдруг этот ненормальный,
худущий шофёр с мусоровозки берёт тебя за руки...
Маша! Ты себя не знаешь. Ты только-только нарождаешься к новой жизни.
Тебе трудно поверить, трудно сделать решительный шаг. Я же давно не
могу думать о твоей жизни впопыхах, в перерывах между поцелуями. Я
не сплю, твоя судьба прожигает меня каждым своим поворотом. Моя любовь
вырвет тебя из привычного рабства.
"Не хочу быть низкой, ничтожной..." Но примирение с рабством
и делает человека ничтожным. Борьба за свободу сердца, за человеческое
достоинство - это пробуждение. Неужели даже перед смертью мы будем
бояться людского осуждения и кривить душой?
Я знаю твоих детей, они ненавидят отчима. Это скромные, честные ребята.
Они тебя не осудят.
Меня влекут не только светлые брызги твоих глаз. Твоя жизнь стала
частью моей. Целую вечность я ждал тебя, теперь уже никому не отдам.
Ты женщина, которую любят.
Сама судьба ставит тебя перед выбором: смириться, доживать или бороться
за новую жизнь, за любовь? Выбор за тобой. Обопрись о моё сердце.
Скоро начнёт светать, но город пока спит. Из темноты встаёт твоё лицо,
глаза, я слышу твоё дыхание, ощущаю ласковые руки... Я люблю тебя,
Мария. Ничего прекраснее и надёжнее этого чувства нет на белом свете.
Я люблю тебя...
