ОКНО
В
детстве у меня была тайная страсть. Я часами смотрел на калейдоскоп
намерзших на окно снежинок и в моем мозгу возникали живые картинки.
Персонажи из библиотеки "Жизнь замечательных людей" тоже
оживали: то я был Руалом Амундсеном, то Васко да Гамой, то Пастером,
страдал, сжигаемый на костре, как Джорждано Бруно, мучился угрызениями
Галилео Галилея. Проходил путь Линкольна и Спартака, освобождая рабов.
Плакал, сочувствуя судьбе дяди Тома и совершал радостное путешествие
с Дарвиным на корабле "Бигль". Став маленьким, как Гулливер,
я проникал вглубь человека. Многокрасочный альбом по анатомии моей
матери-врача помогал мне ориентироваться в сложнейшем храме человеческого
тела.
Я не знал, кем я хочу быть: журналистом или
врачом, искусствоведом или переплетчиком книг. Лет в пятнадцать я
дал себе слово никогда не врать. Это роковое решение не раз доводило
меня до нервного стресса из-за легкомыслия взрослых, привыкших всегда
врать по пустякам и не придававших этому никакого значения.
Именно в этот период я почувствовал вздорность,
условность и фальшь человеческих взаимоотношений, в основном построенных
на лжи и умолчании.
Я готовился к своему взрослому будущему, оно
постоянно занимало мое воображение. В моем мальчишеском кино будущее
виделось ярким, грозным и значительным. В реальной жизни, став настоящим,
оно превратилось в пошлую карикатуру.
Сейчас я стою у окна и мой нос расплющен о
стекло. С другой стороны стекла, расплющив свой носик, выглядывает
маленький человечек. Его зовут Юрка. Юрка с сожалением смотрит на
Юрия, а Юрий на мальчишку - с уважением и грустью. Все, что он может
сказать Юрке, это: "Поверь мне, я остался таким же, каким был.
Я люблю все то же, что и ты: те же книги, тех же героев. Но жизнь,
как оказалось, не соответствует нашему юношескому представлению о
ней. В ней, нет места героическому. Я не изменил тебе, Юрка, хотя
во мне ты можешь не узнать себя. Да, и я, когда смотрю в зеркало,
не узнаю себя. И дело не в том, что моя шея высохла и стала короче.
Самое худшее, что я поглупел, поглупел до неузнаваемости, и это наложило
печать на мое лицо.
Да, ты, мальчик, был гораздо умнее меня. Что
такое наш взрослый опыт? Это целенаправленное поглупение, это измена
реальности, когда несущественное, неинтересное, но нужное для того,
чтобы выжить в стаде таких же, как ты, взрослых кретинов, знание заслоняет
мудрость юности, которая нам, взрослым придуркам, кажется наивной
и смешной.
Поверь
мне, я делаю все, чтобы не превратиться в скучного, взрослого, "умного"
дядю. Я бежал от повседневности, я бежал от взрослой осторожности
через дом, школу, службу в армии, через тоскливую однообразную работу,
через города и страны. Я бегу и сейчас, бегу к себе, то есть к тебе,
Юрка. Но кухня жизни, которая дышит своими наставлениями, еще не догнала,
но огрубила, опростила меня. Видишь, какая надета на меня морда? В
наше с тобою кино врывается хамство. Давай посмотрим его с двух сторон
одного окна. Пусть одновременно две пленки крутит полупьяный механик
- время, и не важно, что многое не всем будет понятно и интересно,
а кому-то покажется плоско и пошло. Мы же с тобой, Юрка и Юрий, разберемся
что к чему в этом только нашем фильме".
Это прекрасное эссе написал не я. Давно можно
уже вообще ничего не писать, о жизни сказано до нас все умными людьми.
Эти строки принадлежат талантливейшему нашему
современнику скульптору и философу Эрнсту Неизвестному. Но они настолько
отражают мое мироощущение, мои отношения с тем юношей, который с горящими
глазами бегал в библиотеку и на симфонические концерты, что я позволил
себе заменить имена.
Все, действительно, так: Юрка был умнее, романтичнее
и честнее меня. Но понял я это только под старость. Понял и потянулся
к нему. И он ответил мне тем, что стал раскрывать себя. Он показал
мне мальчишку, которого я прежде не знал, всколыхнул мою память, напоил
из чистого родника юности.
Теперь я знаю, все лучшее во мне от него,
все плохое - от взрослой жизни. Он, да еще жена, каждодневно помогают
мне окончательно не потонуть в болоте пошлости и глупости. Я встречал
немало людей, потерявших в жизненной гонке собственную юность. Они
живут, как слепые котята, им нечего сказать детям и внукам. Они вечно
суетятся в сиюминутном и иногда влетают в неожиданные тупики, из которых
не видят выхода. И тогда раздается скрежет зубовный, брызжут слезы
и на головы окружающих обрушиваются обвинения.
Будем же верны романтическим идеалам юности.
Право же, в них больше чести и честности, чем во всей нашей последующей
жизни.
7 октября 1994 г.
