Незадолго до выпускного экзамена
нас подняли по тревоге. Это бывало и прежде и мы не удивились. Ну,
взбрело в голову начальству устроить нам марш-бросок...
Но в этот раз тревога была необычная. Нам приказали собрать все топоры,
лопаты и пилы. Личное оружие, винтовку, не брать.
Из поселка на территорию части вкатил грузовик. Этого прежде не бывало.
В него побросали инструменты, посадили в машину человек двадцать и
она укатила.
Мы ничего не могли понять. Наконец нас построили. Прибежал запыхавшийся
полковник Ермаков.
- Товарищи матросы! Пожар на Муксулме. Надо тушить, братцы. - Дело
было серьезное, если армейский полковник (почему он командовал морской
школой?!) назвал нас братцами. - Напра-а-во! Бегом, марш!
И мы побежали. Путь был не близкий - двенадцать километров. Муксулма
когда-то была островом. На нем были прекрасные поля и леса. Монахи
прежде перевозили туда скот на пастбища. Но так как глубина между
островами была небольшая, решили Соловецкий соединить с Муксулмой.
Построили дамбу, по ней проложили дорогу.
В советское время на Муксулме, как и на других островах, были только
тюрьмы. Кстати, и мы учились в здании политической тюрьмы. Перегородки
между двумя соседними камерами снесли и сделали радиоклассы. Но другие
тюремные дома были заброшены. В них иногда ночевали рыбаки. Иногда
в дождливые ночи они жгли костры прямо на полу камеры. Пили водку.
Не одно здание уже успело сгореть. Соборы и трапезные Соловецкого
кремля, в которых тоже держали заключенных, горели дважды.
Но тут горел лес. Стоял июль. Жарким его назвать было нельзя, север
все-таки. Но было сухо и тепло. Матросы даже загорали.
Мы чередовали бег с шагом. Старшина понимал, что нужно экономить силы,
предстояла серьезная работа.
Нас обогнал второй грузовик. Он страшно громыхал - на нем везли все
ведра, которые сумели собрать в монастыре.
Я уже говорил, что на Соловках уникальная природа. Что осталось бы
от острова, если бы сгорел лес?
Километра за три стало трудно дышать. Ветерок тянул в нашу сторону.
Мы уже бежали по дамбе, но огня не было видно. Оказалось, что пожар
был низовым. Огонь распространялся по сухому торфянику и лесной подстилке.
Кое-где он вырывался наружу. Горели сухие ветки на земле, огонь лизал
кору сосен, но выше метра не поднимался. Видимо, мешали соки, выше
дерево имело повышенную влажность, но главное - низовой огонь не давал
жара.
Прежде я не видел лесных пожаров. По картинам представлял себе ревущее
море огня, тысячи сожженных гектаров, зверей, прыгающих в реки. Ничего
такого здесь не было.
Уже работали две пожарные машины - пожарка на острове была. Но от
них было мало толку. Шланги поливали небольшую дымящуюся площадь вокруг
цистерны, а дымилась вся земля вокруг. Прибывшие раньше матросы и
рыбаки таскали ведрами из машины воду и поливали там, где из-под подстилки
вырывались язычки пламени.
Мы включились в работу. Широким фронтом мы наступали на пожар, обливая
все, что, возможно. Но вода быстро кончилась. Пожарные машины отключили
шланги и умчались к дамбе за водой. Мы пока сбивали пламя с сухих
деревьев, обкапывали участки, куда огонь еще не дошел.
Вернулись машины, мы продолжили работу. Так, продвигаясь, все дальше,
мы тушили возгорание. Но если огонь утихал, дыму становилось все больше.
Мы начинали задыхаться. Все время приходилось бросать ведра и выбегать
из слишком задымленной зоны. В лесу ветра почти совсем не ощущалось,
и потому дым поднимался вертикально.
Поначалу мы работали весело. Это же был не пожар, каким ребята его
себе представляли. Но очень скоро стали уставать. Машины не всюду
могли проехать, воду приходилось передавать по цепочке.
Но самое плохое было то, что наша работа оказалась почти бесполезной.
Там, где мы прошли полчаса назад и оставили за собой только дымящуюся
мокрую землю, снова мигали языки пламени. Мы не могли залить весь
торф, а там, в глубине огонь свободно бродил по сухим участкам. Нам
приходилось возвращаться назад.
Работали мы весь день и вечер. К ночи мы едва таскали ноги. Мне казалось,
что по моему горлу протащили ежа. Глаза у всех были красными и слезились.
Народу работало много, может быть тысяча человек. Но так как ни ведер,
ни воды не хватало, от многих было мало толку.
Часам к двенадцати наш взвод сменили. Свежие силы должны были работать
ночью, а мы свалились спать. Для сна мы отошли от леса к морю, туда,
где огня не было. Свалились, закрывшись форменными воротниками и...
Тут на нас напали комары. Такого их количества я прежде не видел.
Они нас кусали и днем, мы просто в запарке не замечали этого.
Но здесь стояла черная туча. Комары моментально облепили наши шеи,
лица и черные от сажи руки.
Если я проводил ладонью по пыльной шее, вся она намокала от крови
раздавленных комаров. Лицо и шея стали липкими, стянуло кожу. Ни спать,
ни бороться с комарами мы не могли - не было сил. Многие вставали
и уходили в дым - там комаров было меньше. Но там было нечем дышать.
От дыма.
Это была кошмарная ночь. Под утро мы все же спали, уже не обращая
внимания на кровопийц, но потянуло с моря прохладой, выпала роса,
и мы проснулись, стуча зубами.
А из леса уже брели, пошатываясь, те, кого мы должны были сменить.
Снова работали весь день. Снова поливали те места, которые уже, казалось,
были насыщены водой.
Откуда брались силы - я не знаю. В этот день в походных кухнях нам
привезли кашу. После обеда мы обмывались в море - смывали кровь. Сажа
с лица и рук без мыла не отходила.
Вода была холодная, за лето мы практически не купались. Гольфстрим
нагревал ее только для соловецкой селедки.
Вода, однако, освежала, и мы работали снова. Все понимали, что так
нас надолго не хватит и делу может помочь только хороший дождь. На
третьи сутки бог внял нашим молитвам. Разразился ливень. Мы радовались
ему, как дети. Насквозь мокрые, сидели мы под огромной сосной и с
наслаждением слушали, как вокруг шипит умирающий огонь.
Через час нас построили, оставив дежурных, и мы побрели в монастырь.
Тут уже было не до песен... Я не чувствовал под собою ног, вернее
чувствовал - они горели. Трое суток мы не снимали ботинок. Мы брели,
не соблюдая строя. Наши командиры были замучены не меньше нас.
Мы добрались до своих "самолетов" и упали на них, не раздеваясь.
Спали, кажется, сутки. Никто нас не будил. Потом нас накормили, устроили
нам стирку - тут уж баня работала и ночью - и снова приступили к занятиям.
Было такое ощущение, что мы разучились работать на ключе. Перетруженная
рука не слушалась, давала сбои, скорости не было никакой. А впереди
были экзамены. Каждому хотелось получить класс повыше, от этого зависело,
в какую часть, на какой корабль попадешь.
Дня через два все восстановилось, но я понял, почему радистов считают
флотской аристократией. В боевой обстановке так работать, как мы эти
дни, было нельзя.
Но экзамены прошли благополучно. Я получил второй класс, и мы с радостью
покидали опостылевший остров. За все десять месяцев нас официально
не отпускали в увольнение. Если бы не наши самоволки, можно было бы
сойти с ума.
У меня сохранилась фотокарточка. Мы, бритоголовые, сидим на могильных
плитах почивших в бозе настоятелей монастыря. Лица у нас удивленные
- неужели наша тюрьма кончается? Да, все проходит. Как и сама жизнь!
На другой день пришел лихтер "Карелия". Мы боялись, что
нас будут развозить снова на "Рабе божьем", который пока
не утонул и возил с материка нам продукты. Но подошло большое грузовое
судно, и нас отправили в Молотовск. Ныне это Северодвинск. На пару
дней поместили нас в экипаж, и мы стали ждать "покупателей".
Меня отобрал длинноносый старшина. Чем я ему понравился, не знаю.
Первое, что я его спросил - морская или береговая часть, куда он меня
отвезет?
- И то, и другое, - ответил неопределенно он.
Я решил подождать. Он оформил на меня документы, я подхватил мешок,
и мы сели в машину. Через полчаса я попал в часть, в которой потом
прослужил три года.
Должен был четыре, но за время службы нам годик скостили.
Так закончилась моя соловецкая эпопея и началась новая - северодвинская.
